Фридрих Георг Юнгер - Совершенство техники

Однако в чем же заключается собственно утопическая часть утопии? Она заключается в соединении несоединимого, в несоблюдении границ, в неоправданных выводах, делаемых из противоречивых предпосылок. Тут не действует правило: a posse ad esse non valet consequentia. {4} 4 От возможного не следует заключать к действительному ( лат. ). Обратившись к такой утопии, например к техническому роману, мы обнаружим, что его утопизм заключается не в технической схеме, которую развертывает перед нами писатель. Автор может описывать города с самодвижущимися тротуарами, где каждый дом представляет собой совершенную жилую машину, на каждой крыше имеется аэродром, а все заказы поступают к хозяйке по системе трубопроводов в готовом виде прямо на кухню, где обед варится сам или подается на стол роботами, он может рассказывать, что стены домов сделаны из особенного вещества, которое светится в темноте, а шелка, в которые одеты обитатели города, произведены из мусора или из кислого молока, — все это еще не делает из писателя настоящего утописта. И дело здесь не в том, осуществится ли это в действительности, а в том, что все это не выходит за пределы возможного. Такие вещи мы спокойно принимаем к сведению как нечто возможное, не вдаваясь в рассуждения о том, какой от них может быть реальный прок. В утопию такие сочинения превращаются тогда, когда автор, описывая подобную картину, начинает внушать нам, что в этих домах живут более совершенные люди, что они не знают зависти, что у них не бывает убийств и супружеских измен и что им не нужны законы и полиция. Ибо тем самым автор утопии уходит от технической схемы, в рамках которой развертывались его фантазии, и чисто утопически сопрягает с этой схемой уже нечто иное, не имеющее к ней отношения и из нее не выводимое. По этой причине Беллами был в большей степени утопистом, чем Жюль Верн, который гораздо последовательней придерживался заданной схемы. Фурье, как социальный утопист, вполне серьезно верил, что если бы люди приняли и провели в жизнь его утопии, то даже морская вода превратилась бы в сладкий лимонад, а китов можно было бы запрягать и они дружно повлекли бы по морю корабли. Он приписывал своим идеям силу, превосходящую чары Орфея, и продолжал в них верить даже после крушения своего фаланстера «La Reunion». Если бы Фурье хоть немножко задумался, то, наверное, и сам бы сообразил, что морские животные не могут жить в лимонаде: ведь хороший лимонад должен быть приготовлен не из суррогатов, а из лимонов. Надо было очень постараться, чтобы измыслить эту приторную картинку! Над такими вывертами рассудка можно было бы только посмеяться при условии, что ты не принадлежишь к числу тех, кто на своей шкуре испытал пагубные последствия этих бредней. Однако надо все же признать, что всякой системе кроме цельности требуется еще крупица утопической соли, иначе она никого не увлечет. В качестве примера могут служить философские теории Конта. Сегодня, когда позитивизм повсюду, включая даже частные научные области, вытесняется из своих исконных владений, это проявляется особенно отчетливо. Очевидно, мы уже прошли ту пресловутую третью и высшую позитивную стадию человеческого развития, к которой, по утверждению Конта, принадлежало его учение, а его девиз «Voir pour prévoir, prévoir pour prévenir», {5} 5 Смотреть, чтобы предвидеть; предвидеть, чтобы предотвращать ( фр. ). подобно выдвинутой им естественной иерархии наук, совершенно утратил свое значение. В учении Конта есть оттенок какого-то сепаратизма; в его основе лежит та уверенность в надежности существующих условий, которая нами давно утрачена. Когда жизнь вступает в новую зону, чреватую опасностью, меняется все — и сам наблюдатель, и его наблюдения. Увлечение позитивизмом — удел спокойных времен.

Если мы обратимся теперь к утопиям нашего времени, например к романам Уэллса и Хаксли, пытаясь выяснить, чем же они отличаются от утопий XIX века, то увидим, что фантазия здесь уже совершенно оторвалась от технического антуража. Будущее больше не представляется раем, прогнозы становятся мрачнее, пожалуй даже чересчур мрачными. Надежда на будущее угасла, сменившись мучительными сомнениями. Уэллс, воспользовавшийся для исследования будущего машиной времени, обнаруживает там не тщательно продуманную техническую организацию, а ничем не прикрытый свирепый каннибализм. Машина времени — это, конечно же, вздорная выдумка. Она предполагает наличие двоякого времени — необратимого (собственного жизненного времени) и обратимого (машинного времени). При этом условии я могу путешествовать по жизненному времени. Но если я вздумаю вернуться с помощью машины времени в предыдущий год, то застану там (что не учитывается Уэллсом) самого себя, так что буду расхаживать в нем уже с двойником. Если я прихвачу в машину времени своего младшего двойника и вернусь с ним еще на год назад, то нас станет уже трое. И так далее до бесконечности. Что касается каннибализма, то он, разумеется, неизбежен. Без него невозможна человеческая жизнь, ибо существует бесспорная истина, что человек питается человеком и что мы всегда будем пищей друг для друга. Другой вопрос, впадем мы в старинную полинезийскую форму каннибализма или в ту еще более мерзкую, которая описана Уэллсом. У Хаксли будущее, настающее после взрыва атомной бомбы, выглядит не менее мрачно. Ослабевшее, впавшее в детство, поклоняющееся темным фетишам человечество подошло к концу своего существования. Не вдаваясь в споры по поводу этих картин, отметим только, что по ним видно нарастание скептических настроений.

Однако отвлечемся на время от утопий. Возьмем в качестве исходного материала техническую сферу, то есть технику и связанные с ней представления в том виде, как они сложились в наше время в уме среднего человека. Здесь также нет недостатка в утопиях, поскольку с техническим прогрессом связаны как вековечные, так и новейшие надежды. А коли уж человек возлагает свои надежды на технику — а эти надежды включают в себя предвосхищение будущего, — он должен также отдавать себе ясный отчет о спектре возможностей техники и не ожидать от нее ничего более. Он должен отделить от нее химерические наслоения, никак не связанные с ее целями и задачами. Не сделав этого, он вместе с машинами попадет в царство мифологии, сконструированной разумом. Как это происходит, мы сейчас покажем.

В наши дни большинство людей верит не только в то, что техника берет на себя часть работы, облегчая жизнь человека, но и в то, что вследствие этого облегчения человек приобретает больше времени для досуга и любимых занятий по своему собственному выбору. Многие верят в это как в нерушимую истину, не требующую доказательств; зримые проявления этого подспудного убеждения вызывают ощущение, что эта вера составляет одну из глубинных опор технического прогресса, обеспечивающих его оправдание и розовый взгляд на будущее. Естественно, что такая механика, которая не приносит пользы человеку, ни у кого не встретит поддержки; нужно, чтобы она давала твердую надежду на будущее. Однако тут мы сталкиваемся с утверждениями, истинность которых недоказуема, а настойчивое повторение не делает их более убедительными. Досуг и занятия по собственному выбору суть состояния, доступные далеко не каждому, не всякому дана эта способность, да и к технике ни то ни другое не имеет ни малейшего отношения. Человек, частично освобожденный от лишней работы, не обретает тем самым способность с пользой употреблять свой досуг и посвящать свободное время занятиям по собственному выбору. Досуг не равнозначен ничегонеделанью. Состояние досуга не определяется негативным образом, оно предполагает, что человек удосуживается посвятить себя духовным, мусическим интересам, которые делают его жизнь содержательной и плодотворной, придают ей смысл и достоинство. Otium sine dignitate {6} 6 Досуг без достоинства ( лат. ) — в противоположность к otium cum dignitate (достойный, т. е. заслуженный, отдых). — Цицерон. Об ораторе. 1, 1. означает пустопорожнее ленивое безделье и может служить подтверждением нашей старинной немецкой поговорки, которая гласит, что безделье — всех пороков исток. Вопреки распространенному представлению, досуг не является также перерывом между рабочими часами, неким ограниченным промежутком времени, досуг по определению не ограничен и неделим, и именно он является источником всякого осмысленного труда. Досуг является условием всякой свободной мысли, всякой свободной деятельности, и потому лишь немногие обладают способностью к досугу. Большинство же, получив прибавку свободного времени, ни на что другое не способны, как только убивать это время. Не каждый рожден для свободного занятия, в противном случае мир был бы устроен иначе и был бы совсем не похож на тот, что мы видим сейчас. Допустим, техника отчасти освобождает нас от какой-то работы, однако это еще не служит залогом того, что избыток времени будет использован для досужих, духовных, мусических занятий. Рабочий, оставшийся без работы и не обладающий этой способностью, отнюдь не похож на философа-киника, который на радостях заплясал бы перед своей бочкой, узнав, что может, ничего не делая, получать от государства пособие по безработице, которого хватит на покупку хлеба и лука. В отличие от философа, такой рабочий будет погибать от тоски, не зная, чем заполнить бездну бесполезного времени. Мало того, что ему нечем будет занять это время, вдобавок оно нанесет ему прямой вред. От праздности рабочий впадет в уныние, ощущая себя деклассированным элементом, оттого что перестал выполнять свое предназначение. У него не найдется ни сил, ни желания для свободной деятельности, а так как он ничего не приобрел, кроме пустого времени, то досуг и богатый выбор свободных занятий, открывающийся для мыслящего человека, для него недоступны. Таким образом, избавление от лишней работы и досуг для свободных занятий точно так же не связаны друг с другом, как ускоренное передвижение не связано с повышением нравственности, а введение телеграфа не способствует ясности мышления.