Георгий Бабат - Магнетрон

«Хорошо, что мне удалось записать ее к Петрову, — думал он, глядя на ее пожелтевшее лицо. — Петров — ученый с мировым именем, врач, делающий чудеса».

Лариса Евгеньевна знала, что болезнь ее неизлечима. Когда она решила наконец обратиться к врачам, оказалось, что все безнадежно запущено. Ей довелось испытать несколько мучительных приступов, во время которых человек забывает об окружающем и ощущает только свою боль. Киевские врачи не отваживались на операцию, и Лариса Евгеньевна приехала посоветоваться о возможности такой операции с профессором Петровым. Отчеты о его хирургической деятельности она встречала в «Медицинской газете», которую продолжала просматривать и после смерти мужа. Она знала, что Петров не избегал возможности риска.

Веснин помнил свою мать совсем молодой, какой она была в те времена, когда вместе со своими детьми гуляла на Владимирской горке над Днепром, какой она была под Новый год, когда, засучив рукава, делала праздничный пирог… Веснин ожидал, что встретит мать такой, какой она была больше года назад, в день его отъезда из Киева. Но теперь во всем ее облике — в манере говорить, улыбаться — появилось нечто новое, незнакомое, чуждое и немного жалкое. Она стала как будто меньше ростом, стала торопливее в движениях.

На лестницу поднимались очень медленно. Мать была благодарна сыну за то, что он подолгу стоит на каждой площадке лестницы. Он объяснял эти остановки весом чемодана.

— Там лежит для тебя подарок, на нем груз почти полуторавековой давности, — пошутила Лариса Евгеньевна. — Понятно, тащить тяжело.

Увы, чемодан, подарки — все это были темы, за которые и мать и сын цеплялись, чтобы искусственно поддержать разговор. Долгая разлука воздвигла между ними незримую грань, и сквозь нее, казалось, уже никогда не проникнет та близость, при которой взаимопонимание достигается и без помощи слов.

Когда был распакован чемодан, мать достала свой подарок. Это был маленький томик в кожаном переплете. На пожелтевшем титульном листе значилось:

— Из твоих писем мы с сестрами поняли, что ты занимаешься волнами и колебаниями, — сказала мать. — и мы обрадовались, когда неожиданно наткнулись в букинистической лавке на эту старинную «Акустику».

— Да, акустика — это колебания, — улыбнулся Веснин, — но какие колебания? Этот трактат написан, когда еще не была известна взаимная связь между электричеством и магнетизмом, почти за сто лет до того, как в науку вошло слово «электрон»… Но все же это, должно быть, очень интересно! — спохватился он.

Подержав еще немного в руках эту книгу с неровно обрезанными листами, Веснин положил сочинение Хладного на подлокотник царского кресла, а затем усадил в это же кресло свою мать. Присев на краешек чемодана, он смотрел на неузнаваемо похудевшие руки с прозрачной, тонкой, сухой кожей. Обручальное кольцо, которое в прошлые годы так туго охватывало безымянный палец, теперь едва держалось на указательном. И у матери появилась привычка часто поправлять это, будто с чужой руки, кольцо. Веснина охватило ощущение вины перед матерью. Перехватив его взгляд, она улыбнулась, и эта печальная улыбка была тоже незнакома ему. Веснин спрятал лицо в ладонях матери, как это делал в детстве:

— Я мог бы летом приехать в Киев, но я отказался от отпуска. Хотелось построить магнетрон…

— Твой отец поступил бы так же, — отозвалась мать.

Они вспомнили, как в тяжелый голодный год, один из годов гражданской войны, вся семья собиралась зимними вечерами у маленькой железной печурки — такую тогда называли буржуйка . Приходил, бывало, и Толька Сидоренко со своим отцом, и до поздней ночи велись нескончаемые споры по самым далеким от обыденной жизни вопросам.

Лариса Евгеньевна думала о том, что уже не вернется для нее то счастливое, незабвенное время, когда ей не было в тягость раздувать сырые щепки в буржуйке , мыть полы ледяной водой и бежать пешком на другой конец города в школу. Из школы она прибегала домой, пекла картофельные оладьи, кормила ужином любимого мужа, чинила одежду своих дорогих детей. И долго после того, как дети уснут, они с мужем при свете коптилки обсуждали письма, полученные от вышедших из его госпиталя солдат, газеты, прибывшие из Москвы.

— Володя, — сказала Лариса Евгеньевна, — в своих посланиях к нам в Киев ты часто склонял слово «магнетрон». Прости мне мое невежество…

Веснин вскочил, забегал по комнате и разразился ливнем новых для матери и не совсем понятных ей слов.

Не вникая в смысл его речи, мать поняла нечто значительно большее. Ей стало ясно: во всех горестях, которые ее сыну предстоят на жизненном пути, он будет утешен. У него есть любимое дело.

«Она изменилась неузнаваемо», — думал Веснин. И он снова повторял себе, что она записана к Петрову, что Петров хирург с мировым именем, что Петров делает чудеса.

«Стоило только произнести слово „магнетрон“, и, забыв обо всем на свете, он начал воспевать этот прибор», — продолжала свои размышления мать.

— Магнетрон, — говорил между тем Веснин, — называют часто лампой, хотя он совсем не дает видимого света. Но в этом названии есть смысл. Магнетрон — это своеобразный светильник. Он дает волны, которые свободно проходят через дым, туман. Теперь предстоит только собрать эти сантиметровые волны в луч…

Мысли матери были далеки от этого луча, который должен был быть всевидящим, от лампы, которую строил ее сын.

Лариса Евгеньевна надеялась, что, добившись согласия Петрова на операцию, она если снова не встанет на ноги, то хоть, по крайней мере, сможет лежать до ожидаемой кончины в клинике, не связывая своей болезнью детей.

Ей хотелось пойти к Петрову одной, без сына. Но она не придумала еще, как деликатнее высказать это свое желание. Она смотрела на соцветия флоксов, на лепестки фиалковой лилии, которые Веснин держал у себя на столе под стеклом, и ей казалось, что все годы его ученья она была недостаточно внимательна к нему.

«Я слишком много времени отдавала школе. Они выросли без меня, мои милые дети…»

Однажды зимней ночью Лариса Евгеньевна вспомнила, что дверь школьной оранжерейки прикрывается недостаточно плотно. Уходя, она забыла предупредить сторожа о том, что надо повесить одеяло на дверь. Она вскочила с кровати, оделась и побежала ночью в школу. Муж в это время дежурил у себя в палате. Это было в гражданскую войну, во время одной из перемен властей в городе. Володе было тогда шесть лет. Когда Лариса Евгеньевна вернулась, все трое ребят стояли босые в одних рубашонках в передней у входной двери и горько плакали. Оказывается, Володя ночью проснулся, позвал мать и, не услыхав ответа, отправился к ее кровати. Увидев, что матери нет, он закричал и разбудил сестер… К счастью, никто из детей тогда не простудился.