Георгий Бабат - Магнетрон

«И вот я опять в тупике. Снова надо искать, надо делать все заново, все по-иному..»

Веснину больно было вспомнить, что эти же жалкие слова он без конца повторял своей матери в течение всех тех немногих дней, которые она прожила в Ленинграде.

Веснин вспомнил и о Косте, которого уволили из лаборатории.

«И в этом моя вина», — думал он.

Ему стало холодно. Он поднялся со скамьи и пошел по аллее. За оградой парка висели молочно-бледные шары фонарей. На ближнем была ясно различима черная проволочная сетка, которая охватывала светящийся шар. Следующий фонарь казался отстояшим от первого очень далеко. Но чем дальше, тем расстояние между фонарями как бы все уменьшалось, и маленькие светящиеся точки вдали казались тесно-тесно нанизанными на невидимую нить.

«Близкие, современные события, разделенные всего лишь несколькими годами, кажутся нам значительными и отстоящими друг от друга очень далеко, — думал Веснин. — Но чем дальше в глубь времен, тем теснее сливаются в одну сплошную полосу отдельные эпизоды истории, создавая общий фон эпохи».

И снова мысли его возвращались к магнетрону:

«Я стал туп, жесток, с тех пор как занялся магнетроном».

С чуть слышным шорохом падали сухие листья. Сквозь Прозрачные осенние деревья мерцали звезды, которые здесь, над этим темным садом, были крупнее и ярче, чем над светлыми даже ночью городскими улицами.

«Я знал, что убиваю Мочалова, и все-таки продолжал говорить с ним. Я не пощадил больного. Ни уважение к человеку, ни чувство приличия, ни жалость — ничто не удержало меня от разговора о магнетроне. Больше того! Первое, о чем я подумал, когда Александру Васильевичу стало плохо, была синяя тетрадь…»

Веснин пришел домой, когда его соседи уже спали. Он разделся, не включая света, и лег. Но ему не спалось. Он закрывал глаза, и перед ним возникала цепь огней, которые, удаляясь, сливались в одну светлую полосу.

Он думал о том, что для человека, который родится через тысячу лет, наше насыщенное событиями время, время войн и революций, эпоха стремительного прогресса техники, будет мерцать одной едва различимой точкой в светящейся нити истории человечества.

Первая мысль Веснина при пробуждении была о Мочалове. Следовало бы зайти справиться о его здоровье, передать свои извинения. Но это невозможно было сделать с утра: Веснин должен был идти на завод. Сегодня он, пожалуй, первый раз в жизни пожалел о том, что не может распорядиться временем по своему усмотрению. Болезнь Мочалова не могла послужить предлогом для опоздания или для того, чтобы отпроситься с завода. Справиться о здоровье по телефону Веснин считал невежливым.

По приходе в лабораторию он сразу увидел, что вакуумная установка, с которой работал Ронин, разобрана, а на подоконнике лежат осколки ионизационного манометра. Рядом с осколками стояла мензурка с бесцветной жидкостью.

— Что это такое? — спросил Веснин слесаря Чикарькова, который усердно пилил новый наконечник электромагнита за своим верстаком.

— Это? — взглянув на мензурку, ангельским голоском переспросил Ванечка. — Это азотная кислота.

— Я спрашиваю, что произошло с манометром.

— С манометром? Для улучшения изоляции Арнольд Исидорович решил ножку манометрической лампы промыть азотной кислотой.

— Медные вывода растворялись в кислоте, а ты стоял и смотрел! — крикнул Веснин.

— Нет, я отвернулся, — все так же тихо и вежливо продолжал Чикарьков. — Я хотел было подойти к Арнольду Исидоровичу, но он сказал, что не может работать, если кто-нибудь стоит за его спиной. «Вы, говорит, делайте свое дело и не мешайте мне сосредоточиться на моем».

Сегодня довольно было бы и значительно меньшего толчка, чтобы окончательно вывести Веснина из равновесия.

Ничего не сказав Чикарькову, он пошел разыскивать Ронина. Тот сидел за столом Степановой. Хотя Ронину был отведен в лаборатории личный письменный стол, он к нему редко присаживался.

«Я привык работать на разных столах», — оправдывался он.

На днях Ронин потерял свою очередную самопишущую ручку и теперь писал обыкновенным пером.

Он макал ручку глубоко, часто и сильно. Кляксы разлетались во все стороны, и сейчас он был похож на пятнистого дога.

— Я все-таки сегодня окончательно разобью того профессора-куроведа из журнала «Электрификация сельского хозяйства», — сказал Ронин, приветливо улыбаясь Веснину.

— Разве у нас нет другого дела, кроме журнальной полемики? — мрачно пробурчал Веснин.

— Да, кстати о журналах! — подпрыгнул на стуле Ронин. — Я ту нашу статью доработал, перепечатал в четырех экземплярах и роздал Жукову, Артюхову и Студенецкому.

— Очень жаль, что вы это уже сделали. Ведь наши магнетроны непрерывного действия — это не совсем то, что требуется, а импульсных у нас еще нет.

— Да, но когда-то надо покончить с этой работой. Опубликуем статью, и все желающие смогут пользоваться нашими материалами. Ряд положений остается в силе и для непрерывного и для импульсного режимов работы. Я это уже все продумал.

— Но ведь по импульсному пока еще ничего практически не сделано.

— Мечников тоже сначала опубликовал свою фагоцитарную теорию, а потом стал подводить под нее экспериментальную базу.

— Если экспериментировать так, как вы это пробовали с вашим ионизационным манометром…

Ронин рассмеялся, и морщинки, как всегда, сбежали со лба на нос, что делало его лицо еще более добродушным и безобидным, чем обычно.

— Ну стоит ли так горячиться по такому пустяку! Право, бывают в жизни более серьезные огорчения.

Он откинул волосы и оставил на лбу чернильную полосу.

В другое время это умилило бы Веснина, но сейчас только еще сильнее рассердило.

Между тем Арнольд Исидорович как ни в чем не бывало продолжал свои рассуждения.

— Александр Васильевич Мочалов, — разглагольствовал Ронин, — предпочитает экспериментальную работу, называя все остальное спекуляцией. А у Фарадея, например, игра воображения всегда предшествовала опытам.

— Да, но Фарадей делал опыты. А вам лишь бы прокричать свое кукареку, а там хоть заря не всходи! В нашем деле нужна продукция в металле, а не на бумаге.

Ронин встал:

— Владимир Сергеевич, не притягивайте меня за уши к этому вашему делу. Я не могу заниматься только генерированием сантиметровых волн и не видеть ничего другого, не думать ни о чем другом и не любить ничего, кроме многокамерного резонатора. Я не аскет. Мир широк, и несделанного в нем много, помимо вашего магнетрона. Я больше не могу. Есть я могу хоть подошву, ходить могу в любых отрепьях, но писать я должен на хорошей бумаге и в абсолютной тишине.