Георгий Бабат - Магнетрон

У Натальи Владимировны со времени медового месяца сохранилась потребность время от времени проверять содержимое бювара, письменного стола и портфеля своего мужа. Ввиду того, что Константина Ивановича мало интересовала реакция жены на делаемые ею время от времени открытия, они оба обычно не обсуждали результаты этих маленьких ревизий. Но сегодня Студенецкий, выскочив из-за стола, ворвался к жене:

— Куда вы, черт вас возьми, суете бумаги, после того как их обнюхиваете? Сейчас же положите все обратно на место!

— Но я ничего не брала, вы ошибаетесь. — Она не отрицала, что трогала портфель. — В пятницу вечером вы бросили его на подоконник раскрытым, — добавила Наталья Владимировна.

Он опустился на стул.

— Что… что ты говоришь?

— Портфель не был заперт, как обычно. Он был едва застегнут всего на один ремешок. Я полагала, что следует все, что там было, привести немного в порядок.

— Но куда, черт побрал бы ваше усердие, вы дели стенограмму совещания, заявку Веснина, статью, отпечатанную на машинке, и записную книжку Мочалова, такую тоненькую, в немного потертом кожаном синем переплете?…

По мере того как он описывал внешность книжки, у него загоралась надежда, что жена сию минуту найдет и даст ему эту книжечку…

— Она была исписана формулами. Очень мало текста — знаете, таким прямым квадратным почерком… И нумерация страниц снизу в правом углу. А переплет из очень хорошей кожи, такой хороший кожаный переплет…

Нет, такой книжки там не было. Ни стенограммы, ни статьи Наталья Владимировна тоже не видела. О заявке она ничего сказать не может. Кажется, там были какие-то заявки в папке с надписью «На отзыв о полезности». Но книжечки в синем переплете она не видела. Быть может, он оставил эту книжку и бумаги на заводе?

Он не стал слушать ее предположений и, хлопнув дверью, вышел.

Наталья Владимировна обычно не лжет. Да и лгать ей сейчас было не к чему. Она сказала, что этих бумаг в портфеле не было и что портфель был не заперт.

Студенецкий закрылся у себя в кабинете и лег на диван. Предстояла довольно трудная задача: проследить мысленно весь свой позавчерашний день, шаг за шагом, минута за минутой.

Но вспоминалось иное. То робкая невестка Артюхова, Дуня, как она вошла в комнату, неся на вытянутых руках поднос, полный горячего печенья. То влюбленный взгляд Веснина тогда в цеху, когда Константин Иванович стал говорить о будущем производства радиоламп, о полной автоматизации всего технологического процесса… И возы, возы, медленно волочащиеся возы с приданым Натальи Владимировны, тающие снежинки на ее ресницах и ее мягкая коса…

Постепенно Константин Иванович отстраняет, гонит от себя прихотливые, своевольные образы, хранящиеся в памяти, и сосредоточивает свое внимание на том, что связано с тонкой плотной книжкой в синем переплете.

Когда Студенецкий, приводя в порядок бумаги Мочалова, впервые взял в руки эту синюю тетрадь и раскрыл ее, ему показалось, что она еще теплая, живая, словно ее только что листал сам Мочалов, — так характерны и своеобразны были отдельные мысли, формулировки. Записанные наспех фразы и вычисления поражали своей точностью и красотой. Эту область техники Константин Иванович считал собственным своим поместьем, и чужие исследования в этой области рассматривал как посягательство на свои права.

«Да, если б Мочалов прожил еще лет десять, двадцать…»

К Мочалову мертвому Студенецкий уже не ревновал электронику.

«Умер, — думал он о Мочалове, — такой молодой, такой молодой…»

Студенецкого всегда страшила мысль о возможности умереть. Он избегал ходить на похороны.

В сущности, эта книжечка ничем не отличалась от других черновых бумаг… На последней странице нетвердой рукой, неровными буквами было написано: Инженер В. С. Веснин, Электровакуумный завод… Возможно, именно эта приписка и привлекла тогда внимание Студенецкого.

Студенецкому было неприятно там, в кабинете покойного, держать в руках и листать эти черновые и отчасти, интимные записи. И вот тут-то эта книжечка была опущена в портфель, с тем чтобы просмотреть ее на досуге, в другой обстановке. Назавтра комиссия принимала литературное наследство Мочалова, составлялась подробная опись. Ввиду отсутствия академика Волкова Константин Иванович сам руководил работой этой комиссии, и ему неловко было вынуть записную книжку Мочалова из собственного портфеля. Так она и осталась там, не попав в общую опись. Константин Иванович решил, что сможет внести эту тетрадь в список впоследствии, дополнительно, как «случайно обнаруженную», как находку.

Он сел, вынул из кармана носовой платок и вытер лоб: «Фу, какая ерунда! Как это так „случайно обнаруженная“? Где же я мог ее случайно обнаружить?»

Он скомкал носовой платок и снова сунул его в карман.

«Где? Позвольте, да хотя бы в кабинете научно-технического совета в правлении Треста слабых токов, в потайном ящике письменного стола».

Этот грандиозный стол когда-то заказывал сам Студенецкий, о потайном ящике знал он один.

«Простите, а вы совершенно уверены в том, что этот ящик известен только вам?» — живо возник в его воображении образ старшего лейтенанта Главного Политического Управления товарища Бархатова.

Константин Иванович встал и подошел к окну.

«Кончено. Этой записной книжки никто не видел, нигде она не значится. Следовательно, ее у меня не было и нет. При чем тут какой-то потайной ящик?»

Он снова сел к письменному столу. Теперь он был почти спокоен.

«Стенограмма доклада — это машинописный материал. Копии давались ряду лиц. Трудно было бы все с точностью учесть, за копии никто из получивших не расписывался. Могло случиться, что я получил, а мог и не получить, мог передать кому-либо, а тот не вернул… Да и вообще, кто меня об этой стенограмме спросит? Что касается статьи Веснина и Ронина, то этот материал Ронин дал Алле Кирилловне. Она, конечно, сделала в своем регистрационном журнале пометку, кому именно передана бумага, но дальнейшее — это уже не ее ума дело. Да, у Аллы Кирилловны есть запись об этой бумаге, но не Алле Кирилловне знать, что было предпринято с этой бумагой. Кроме того, ведь это всего лишь копия.

Совершенно невосстановимым документом, следовательно, можно пока считать только записную книжку Мочалова. Но кто о ней знает? По-видимому, никто. Показания Ольги Филаретовны, супруги Мочалова, не могли бы иметь значения. Хотя она и была его секретарем, но она не инженер, не математик, не физик. Вряд ли, даже будучи опрошенной — что, конечно, трудно предположить, — она могла бы толком рассказать, о какой тетради идет речь. Что понимает она в этих тщательно оберегаемых ею от пыли и сырости бумагах? Кто будет спрашивать ее о тетради, которая никому не ведома?