Георгий Бабат - Магнетрон

— Представьте, — говорил он, — я не сделал такого заявления. И уж если говорить начистоту, не сделал совершенно сознательно.

«Значит, вы действительно что-то натворили с этой тетрадью!» — чуть было не закричал Угаров, но положение спасла папироса, которой он стал еще усиленнее затягиваться, выпуская потом дым колечками.

Этот молодой человек в синем свитере, с пышным чубом никогда не был симпатичен Константину Ивановичу. Стеклянная дверца книжного шкафа давала четкое отражение громадных лыжных башмаков Угарова, его красных рук и дымящей папиросы. Там же, в стекле, Константин Иванович мог видеть отражение старика с белой бородой и румяными щеками, сидящего перед величественным письменным столом. Оттого, что стол был так монументален, Студенецкий показался себе маленьким. Но эта минутная слабость духа прошла так же мгновенно, как и возникла.

Сунув наконец недокуренную папиросу в колоду, из которой сосал мед серебряный медведь на чернильном приборе, Гена, еще раз чиркнув спичкой, затянулся второй папиросой.

— Что касается записной книжки Мочалова… — выдавил он наконец, — что касается этой книжки…

«Конечно, — думал Константин Иванович, — ничего сверхъестественного тут нет. Поскольку Веснин знал о записной книжке, существование ее и для других не могло оставаться тайной».

— Что касается записной книжки, — продолжал Гена, мучительно думая о следующей фразе, которая никак не складывалась у него в голове, — да, что касается этой книжки…

— Если вы имеете в виду черновую записную книжку Мочалова, книжку в синей обложке, — оживился Константин Иванович, — то будем с вами откровенны. Александр Васильевич в последние годы, когда он был так тяжко болен, интересовался многими вещами, в частности работой памяти, полетом летучих мышей, вытягиванием нитей из кварцевого стекла… Кстати, именно в последние годы он ведь сам предпочитал выполнять работу, обычно поручаемую простым стеклодувам… Об этом и других вещах, столь же разнообразных, были отдельные записи в той небольшой тетрадке. Объявлять о такой пропаже, простите меня, было бы просто нехорошо по отношению к памяти покойного.

— Позвольте, когда я упомянул об этой книжке, я имел в виду задать вам вопрос, не имеющий отношения к ее содержанию. Я хотел спросить: не сможете ли вы рассказать, каким образом, почему записная книжка Мочалова не была внесена в опись бумаг?

— С великим удовольствием! — сверкнув зубами в чистосердечной улыбке, оживился Студенецкий. — С превеликим удовольствием! У нас тогда на заводе, в партийном комитете, сложилось мнение, которое я не мог одобрить, — мнение о необходимости предоставить большие возможности и средства для работы над магнетроном. Поскольку люди упорствовали, притом люди, не имеющие специального образования, я хотел сделать проект работ, какие реально возможно будет провести в заводской лаборатории, не срывая общегосударственного плана, который завод обязан выполнять…

— Никто не имел права брать не внесенные в опись бумаги Александра Васильевича, — перебил Гена.

— Итак, — невозмутимо продолжал. Константин Иванович, — ввиду того, что и Мочалов в своем выступлении на совещании настаивал на продолжении этих работ, то, просматривая его бумаги, я, естественно, ожидал найти в них какие-либо записи, имеющие прямое отношение к данной теме. Перелистав ряд блокнотов, и в том числе злополучную тетрадь, я нашел в ней упоминание о магнетронах. Тогда я взял эту тетрадь, с тем чтобы по возможности использовать в своем плане эти очень расплывчатые пожелания Мочалова.

— Которые, однако, могли, как вы говорите, вам помочь.

— Совершенно верно. Так именно я думал. Но человеку свойственно ошибаться. Многих современных электриков занимает идея лучей сантиметровых волн. Сегодняшняя проблема построения мощного генератора сантиметровых волн пока еще подобна поискам философского камня в средневековье. Вы скажете: из алхимии выросла химия. Согласен. Но отдельная фраза или, допустим, формула даже такого маститого ученого, каким был Мочалов, нисколько не проясняет тумана, которым окутано все это дело.

— Как знать… Смотря по тому, кто прочел эту, как вы говорите, отдельную фразу или формулу, — сказал Угаров.

Он думал при этом о тех нескольких страницах, которые он с разрешения Мочалова сфотографировал когда-то из синей тетради, о том, как много он почерпнул тогда, разобравшись в формулах.

— Не всякому, конечно, дано понять идеи Александра Васильевича, не всякий способен использовать этот материал, — продолжал Угаров, — но есть ведь люди, которые жаждут… которые…

— Молодой человек, — отеческим тоном возразил Константин Иванович, — неужели вы думаете, что подобные мысли не мучили меня в связи с пропажей этой злополучной тетради? И если бы я не был убежден в том, что использование разбросанных в этой тетради мыслей о сантиметровых волнах любой другой страной может быть нам только полезно, если бы я не был в этом убежден, то я давно забил бы тревогу.

Услыхав о «любой другой стране». Гена насторожился. Дело, выходит, обстояло далеко не так просто Может быть, не он вовсе должен был вести этот разговор о записках Мочалова? Может быть, следовало сразу сообщить свои соображения людям более опытным? Он даже немного испугался.

— Девиз лучшей информационной службы западных стран, девиз британской разведки: «Вводи противника в заблуждение и направляй на ложный путь». Всем известно, что во время первой мировой войны англичане нарочно дали Германии возможность похитить ложные чертежи построенных в Англии танков. Сколько сил и средств потратили немцы на организацию производства этих никуда не годных машин!

Подобными жалкими словами успокаивал себя Студенецкий осенью прошлого года, обнаружив пропажу тетради. Гена уже не курил. Его ужаснуло так свободно высказанное предположение, что тетрадь Мочалова изучают уже где-то в государствах, враждебных. Советскому Союзу. Все, что он когда-либо читал, слышал, видел в кино из области, имеющей отношение к шпионажу, возникло в его памяти, и примеры, один трагичнее другого, вставали в его воображении. Неимоверных усилий стоило ему сидеть спокойно и молча слушать благодушные реплики Студенецкого.

— То, что я видел в тетради Мочалова, — продолжал, закругляя свою речь, Константин Иванович, — на мой взгляд, равносильно этим ложным, специально подброшенным для дезинформации чертежам… Признаюсь, — несколько обеспокоенный молчанием своего собеседника, снова начал Константин Иванович, — все же я сделал одну, так сказать, тактическую ошибку: я счел не совсем удобным своевременно изложить публично свою точку зрения о содержании пропавшей тетради покойного академика.