Георгий Бабат - Магнетрон

— Мое мнение, что это была не столько ваша вина, сколько заблуждение, — возразил Гена. — Вы действовали, отчетливо сознавая, что ответственность за эти действия целиком ложится на вас, а не на покойного Мочалова. Я считаю, что так открыто стремиться нанести ущерб государству вы, конечно, не могли. Ваши личные интересы шли бы вразрез с таким стремлением.

— Окружающие меня люди удивляются моему энтузиазму при обсуждении каких-либо проблем, — оживился Студенецкий. — Меня называют юношей с седыми волосами. Это справедливо, но забывают, что видят перед собой человека, сделавшего из своей работы свою жизнь, свое увлечение, свою радость. Я не отделяю успехов дела от своего личного успеха, как это делали и делают многие. Когда меня выдвигали в Академию наук, то кое-кто, возможно, надеялся, что я надену бархатную скуфейку и перестану работать. Кое-кто полагал, быть может, что, став директором ГЭРИ, я буду следить только за тем, как научные сотрудники перевешивают свои табельные номерки… Нет, пока я жив, я активен. Я работаю — следовательно, я существую.

«Да, этого старичка куры не загребут», — подумал Угаров.

— А что касается некролога, — добродушно улыбнулся Константин Иванович, — то, голубчик, мы, старые люди, относимся к таким вещам философски. Некрологи сочиняют и публикуются не для тех, кто скончался, им это уже все равно, а в назидание живым. — Когда на выборах в академию зачитывали мое жизнеописание, я слышал, как Рокотов сказал профессору Беневоленскому, что вот-де прекрасный проект некролога, и эта шутка мне понравилась… Хорошо составленный некролог подобен проповеди. Цель и смысл литературы этого рода состоят в том, чтобы внушить читающим: будьте и вы такими, и вы достигнете того же.

И, ободренный смущением Угарова, которого тот не умел скрыть, Константин Иванович доверительно произнес:

— Поверьте, молодой человек, со временем люди научатся отличать то, что мы думали, от того, что мы писали. Вы изволили заметить, что Мочалов себе чужих работ не присваивал. Но именно они-то и создали ему такой авторитет. Принято было считать, что существует в электротехнике нечто вроде школы Мочалова. Ряд лиц причислял себя к его ученикам. Эти лица фетишизировали его, сознательно фетишизировали. А затем, опираясь на это искусственно вознесенное имя, стремились при помощи его — я имею в виду имя, а не личность — сами подняться как можно выше. Стремиться вверх — естественное желание нормального человека. Поднимая Мочалова, они тем самым поднимали себя. Но скажите, много ли осмелился он в последние годы печатать, публиковать из того, что сделал сам? И эту записную книжку, судьба которой так волнует вас, Мочалов никогда не стал бы никому показывать при жизни.

— Поскольку мы с вами передвинули лампу, — сказал Угаров, — я надеюсь, вам теперь уже не будет мешать ее резкий свет. Поэтому я прошу вас еще раз не торопясь, внимательно просмотреть те страницы пропавшей тетради, какие я имел возможность когда-то при жизни Мочалова, с его разрешения, сфотографировать. Интересно, действительно ли это уж такой бред.

И Гена протянул Константину Ивановичу фотокопии восьми страниц из записной книжки Мочалова.

Студенецкий не вздрогнул, не проявил ни малейшего удивления или замешательства.

— В свое время… — сказал Константин Иванович, — в свое время, — он хлопнул своей маленькой красивой плотной рукой по фотокопии, — мы имели взаимное удовольствие дискутировать с академиком Мочаловым. Мы не сходились с ним во мнениях по очень многим вопросам. Например, он придерживался той ультралевой, если так можно сказать, точки зрения, какая предрекала немедленную смерть машинным генераторам токов высокой частоты. Я, напротив, утверждал, что ламповые генераторы, столь любимые Мочаловым, применимы далеко не везде… Для чего вы теперь показываете мне эти листки с идеями, против которых я мог бы привести много возражений? Чтобы я дискутировал с покойником?

— Насколько я помню, в том споре о генераторах мнение технической общественности оказалось не на вашей стороне.

— Люди могут ошибаться.

— Но, совершив ошибку, не следует упорствовать, если от этого явно страдают интересы государства.

— Жаль, что вы этого не сможете сказать теперь автору этой научно-фантастической рукописи.

И Студенецкий резким жестом отодвинул, почти отшвырнул от себя фотокопии.

— Что вы мне толкуете: «Мочалов, Мочалов!..» Он — Мочалов, а я — Студенецкий. Нет, вы мне толком расскажите: что он конкретно сделал? Когда человек ничего не построил, то начинают лепетать, что он, дескать, создал концепцию, дал обобщения, углубил, расширил… Да этого молодого человека просто раздули.

На мгновенье Константин Иванович закрыл глаза. Он спохватился, что перед ним сидит сейчас не Наталья Владимировна. В беседе с Угаровым, конечно, не следовало повторять то, что можно было говорить жене.

Константин Иванович потер рука об руку так, словно он их намыливал, и опустил затем обе ладони на стол:

— Заяви я своевременно об этой тетради, о пропаже этого уникума, никто не стал бы думать, что там таятся золотые россыпи. Скажу вам откровенно: я не физик, не математик, не теоретик, но советскую копейку я всегда умел беречь. Реализация того, что намечал здесь Мочалов, с моей точки зрения, — выброшенные деньги.

К тому времени, когда Угаров пришел на завод, там уже ходили две шуточки Константина Ивановича:

«Никаких новостей — это уже хорошая новость».

«Лучше десять рабкоров, чем один изобретатель».

Угаров не знал Студенецкого в пору, когда тот легко впитывал в себя новые мысли, охотно шел на новые опыты, мог даже перестроить работу всего завода, если это казалось ему плодотворным.

Студенецкий взял со стола фотокопии, разложил их перед собой и усмехнулся:

— Все это, видите ли, эскизы, наброски, этюды. Но, скажите мне, где же картина? Ее нет. Самая прекрасная девушка не может дать больше того, что ей отпущено господом богом. Летучие мыши, луна! Он хотел лучом достать луну! Некий юноша, по имени Икар, надеялся достигнуть солнца на крыльях, слепленных воском. Прискорбно кончилось это предприятие: мокрого места не осталось. Вы скажете: слава, приоритет, первенство? Да, согласен. Так оставьте Мочалову его славу. Привинчивайте в память о нем мемориальные доски, а мне дайте делать дело, пока я жив.

Угаров молча подводил итог этой беседы. Константин Иванович встал со стула. Он не спеша обошел свой массивный письменный стол и опустился в кресло с резным павлином на дубовой спинке. Откинувшись на эту спинку, сложив руки на груди, он невольно посмотрел в застекленную дверцу шкафа. Но на этот раз он не увидел отражения величавого старца в спокойной позе, как ожидал, потому что по его просьбе несколько минут назад лампа была переставлена со своего обычного места.