Георгий Бабат - Магнетрон

— Хоть бы станину удалось использовать, — пробормотал Веснин, обмеряя магнит стальной линейкой.

— Воспитать, выучить такого конструктора, как, например, начальник лаборатории Дымов, обходится не менее миллиона рублей, — продолжал Михаил Григорьевич. — А наш технический директор Константин Иванович Студенецкий стоит много миллионов.

— Каждый раз, Миша, вы говорите мне что-нибудь в этом роде. Но мне думается, что если бы я в каждом случае тщательнее продумывал конструкцию, а вы меньшее количество проектов подписывали бы к производству…

— Хотя ваша филиппика, Вольдемар, носит характер личного выпада, — с достоинством возразил Муравейский, — я не принимаю этого всерьез, ибо все сказанное вами в корне ошибочно. Вы хотите построить совершенно новый прибор, не испортив ни одной детали.

— Но это не значит, Миша, что мы обязаны портить, и притом портить как можно больше.

— Мы с вами должны принять экстренные меры, Вольдемар. До приезда технического директора остались считанные дни. И у меня создалось впечатление, что вы хотите взвалить на мои плечи не меньше чем две трети ответственности.

Веснин покраснел:

— Я, Миша, действительно во всем виноват. Когда вы с такой охотой и с таким блеском выполняли мои чертежи, я слишком увлекся. Я должен был остановить себя, осадить гораздо раньше. Теперь мне хотелось бы самому заняться вакуумной установкой. Никак не удается получить высокий вакуум. Все течет…

— Все течет? — перебил Муравейский. — Это же заявлял Гераклит Эфесский еще в шестом веке до нашей эры.

— Я тут придумал, Миша, совсем новую конструкцию уплотнений. Никогда не предполагал, что каждый день вынужден буду изобретать…

— Без устали творить новое, — вздохнул Муравейский, — это значит погибать медленной смертью, как сказал тот же Гераклит.

— Если я позже смогу придумать еще что-нибудь получше, то мне опять придется все переделывать, — надулся и покраснел Веснин. — Я не могу еще видеть так далеко, чтобы сразу все предусмотреть. То, что я придумал, мне кажется лучшим сейчас. Но разве я должен навеки отказаться придумывать лучшее?..

— Итак, Владимир Сергеевич, — снова перебил Муравейский, — если я правильно понял вас, вы хотите еще раз переделать вакуумную установку, хотите поработать руками. Я это приветствую. Только что я работал, подобно Косте, руками, а вы — головой. Что же, давайте поменяемся. Я согласен. Потрудитесь теперь вы у верстака, а я на свободе спокойно обдумаю положение. О результатах вам будет доложено в ближайшие дни. Возможно, я натолкнусь на идею, которая сдвинет это дело с мертвой точки. А возможно, и не сдвинет, а, наоборот, просто отодвинет. Но какие-то меры необходимо принять. С нашим техническим директором шутки плохи. Студенецкий — это вам не Гутя Фогель.

— Миша, а станину магнита определенно можно сохранить. Только катушки перемотать придется. Мы их поместим теперь не на ярме, а на полюсах, и рассеяние магнитного потока уменьшится.

— Что касается рассеяния потока, Вольдемар, то эта мелочь меня на данном этапе мало волнует. Есть проблемы поважнее.

С этими словами Муравейский покинул Веснина.

Работа в лаборатории уже давно кончилась, но идти домой Веснину не хотелось. Он взглянул на полку над своим столом. Сколько неудачных конструкций лежит там…

Веснин подошел к окну. Липы уже отцвели. Маки начали осыпаться…

Как неопытен он был ранней весной, когда верил, что вот-вот пошлет телеграмму на крейсер командиру БЧ-2 Рубелю: Генератор создан тчк волна десять сантиметров зпт мощность один ватт зпт колебания устойчивые тчк.

«Как бы в дальнейшем ни повел себя Муравейский, — думал Веснин, — но для меня нет пути к отступлению. Я должен пробиться сквозь толщу неудач, я обязан вести работу до тех пор, пока мне не будет приказано ее прекратить. Рубель прав. Пусть я ошибался или еще ошибусь впредь. Но ведь моя ошибка избавит других от напрасного труда. Значит, даже в случае личной неудачи все-таки труд мой будет иметь некоторую ценность».

Несмотря на неоднократные предложения Михаила Григорьевича, практикантки Наташа и Валя не пожелали уйти от добродушного Кузовкова и вернуться обратно в бригаду промышленной электроники. Но в свободное время девушки продолжали принимать горячее участие в работе над магнетроном.

Эта внеплановая, внеурочная совместная работа сблизила молодых людей, и часто их беседы уходили весьма далеко от генератора сантиметровых волн и касались вопросов, не имеющих отношения не только к сантиметровым волнам, но и вообще к технике.

Однажды во время обеденного перерыва, когда четверо молодых людей сидели на скамейке в заводском парке, Муравейский закатил глаза и, подвывая, прочел стихи Пастернака:

Саня Соркин, монтер цеха радиоламп, обратился к Косте:

— Послушай, Мухартов, ты человек наиболее близкий из всех нас к искусству.

Костя стал пунцовым и сжал кулаки.

— Нет, я серьезно к тебе обращаюсь, — взвизгнул Саня. — Ты не один сезон околачивался за кулисами. Скажи, слыхал ли ты когда-нибудь, чтобы подобные стихи читали со сцены?

— Нет. Теперь все больше Маяковского читают.

— Для того чтобы понимать Пастернака, — сказал Муравейский, — надо кое-что иметь за душой.

— Вероятно, у меня ровно ничего за душой не числится, — живо возразила Наташа. — Я многих стихов Пастернака не понимаю. Мне непонятно, как можно в наши дни говорить:

И в самом деле, читая Пастернака, можно ли сказать, какое тысячелетье на дворе?

Я две недели потратила, чтобы расшифровать эти стихи. Думала, какой-то в этом затаенный смысл, какая-то глубокая мысль. Раз это напечатано и человек для печати писал, — следовательно, надо же поломать голову. Если он так заставляет мучиться читателя, видно, никакими другими словами эту глубокую мысль выразить было нельзя. Наконец спрашиваю у мамы. Она отсылает к папе. А отец говорит: «„Коробка с красным померанцем“ — это, очевидно, просто спичечный коробок… Помню, были когда-то спички с веткой апельсинов на коробке… а впрочем, спроси у мамы».

Дружный смех раздался кругом, и немного стеснявшиеся до того парни и девушки подошли ближе к скамье.