Георгий Бабат - Магнетрон

— Полагаете, товарищ Соркин, что люди вашей квалификации на Дальнем Востоке нужнее, чем здесь?

Жуков посмотрел на Пахарева, на Карпову, предложил Сане сесть и сказал:

— Помню, вы с отличием окончили нашу школу.

Саня ничего не ответил, и Жуков продолжал:

— Месяца два назад ко мне приходил механик по оборудованию из вашего цеха — товарищ Игнатов. Он жил в общежитии, а так как собирался жениться, то и намерен был устроиться на работу там, где была надежда получить комнату. Мы не нашли возможным уволить высококвалифицированного рабочего, и я обещал, что в ближайшее время он получит комнату во вновь выстроенном заводском доме. Если бы причина, которая вас заставляет просить об увольнении, была более конкретной, то и вам я постарался бы помочь, как помог Игнатову, как мы помогаем каждому члену нашего коллектива, если он работает так же хорошо, как Игнатов, как вы. Я вас слушаю Александр Михайлович.

Саня молча держал в руках, скручивал в трубку и опять разглаживал школьную тетрадку в синей обложке, в которой лежало заявление.

— Вы, товарищ Соркин, пришли к нам на завод подростком, — повторил Жуков, — здесь вы получили специальность монтера, здесь поступили в наш вечерний техникум. Считаю, что техникум вам оставлять не следует. Вас знают, вас уважают на заводе. Не вижу никаких оснований для просьбы об увольнении. Запомните, Александр Михайлович: женщина может бросить работу ради любимого, но мужчине этого делать не следует. Это его унизило бы в ее глазах.

Саня вышел из кабинета, низко опустив голову, но так и не положив на стол директора свое заявление с просьбой об увольнении, которое старательно переписывал несколько раз.

Увидев в коридоре своего друга Костю Мухартова, который ожидал его, Саня сунул свернутую тетрадку в карман и произнес:

— Любовная лодка разбилась о быт, как сказал Маяковский.

Следом за Саней Соркиным в кабинет Жукова вошел молодой, недавно поступивший на завод после окончания института инженер. Он работал в заготовительном цехе, а у него, по его словам, была большая склонность к теоретическим исследованиям. Он просил поэтому отпустить его в аспирантуру, где, как он говорил, он принесет больше пользы государству, чем наблюдая за штамповкой заготовок деталей радиоламп.

Жуков предложил молодому человеку перейти в теоретический отдел лаборатории, к Кузовкову.

— Вот таких надо бы на Дальний Восток отсылать, а ты, Николай Александрович, нянчишься с ними, на голову себе сажаешь! — сказала Карпова.

Вслед за инженером-теоретиком явился мастер электромонтажного цеха, который жаловался на неправильно вынесенный ему выговор. За ним еще рабочий…

К концу приема в кабинет директора вошел Петр Иванович Лошаков, который изобрел стеклодувную трубку с механическим дутьем. Студенецкий перевел старого изобретателя в экспериментальную мастерскую для руководства изготовлением новых трубок. Первые экземпляры «лошаковских самодуек» успешно прошли испытание. Теперь предстояло выполнить большую партию таких трубок. Однако Лошаков пришел с просьбой вернуть его обратно в стекольный цех:

— Посадил меня Константин Иванович на оклад. Я теперь втрое против прежнего меньше зарабатываю. А премию, говорят, мне не с чего начислять. Мои трубки сохраняют легкие стеклодувам. Но сделать мою трубку дороже, чем прежнюю. Вот и говорят: цеху убыток. Старуха моя смеется: «Что, захотел, дед, премию?»

Жуков написал распоряжение в расчетный отдел сохранить за старым изобретателем его прежний среднемесячный заработок на все время работы в экспериментальном цехе.

Только в восьмом часу вечера окончился прием по личным делам. Директор отодвинул толстую папку и взял из-под нее письмо сына. В кабинет принесли ужин, и Жуков мог быть уверенным, что с полчаса Алла Кирилловна не переведет ему в кабинет ни один из телефонных разговоров и не допустит к нему ни одного человека. Время трапезы директора его секретарь считала священным.

Сегодня Жуков особенно ждал эти предстоящие тридцать минут своей свободы, в течение которых его секретарь будет непоколебимо отбивать все атаки на кабинет.

Отхлебнув чая и торопливо прожевывая бутерброд, Николай Александрович развернул наконец так долго пролежавший на столе маленький белый треугольничек.

Дорогой папа, — прочел директор. — Я получил твое письмо, в котором ты спрашиваешь, почему я так долго не писал. Но ты же знаешь, что из всех родов оружия перо для меня самое страшное. Мне очень стыдно, что мое молчание заставило тебя обратиться к нашему командиру.

Меня вызвали перед сигналом ко сну, и командир такие ужасы рассказал мне о скверных детях, что я на пятнадцатом году жизни решил стать пай-мальчиком (ведь исправиться никогда не поздно). И вот, как видишь, едва пришел в роту, так сейчас же вырвал страницу из тетради и пишу тебе на ней это письмо. А завтра будет проборка за тетрадь.

Трудно быть хорошим, но впоследствии я постараюсь.

Папа! Пришли, пожалуйста, своему крошке, если можно, твой старый фотоаппарат «ФЭД». Мы проходим полевое ученье в такой изумительно красивой местности, что тебе интересно будет посмотреть. Присылаю тебе один снимок. Правда красиво? Это на пляже. Третий с правого края — это мой друг Митя Неволин, я тебе уже рассказывал о нем, а рядом с ним так сказать, спиной к зрителям — твой бессовестный сын.

Маме и сестрам про это письмо не говори. Им надо писать нежности, а я еще не собрался. Скоро и им напишу, и в том письме тебе будет только привет, а про это письмо если скажешь, они обидятся, что я тебе первому написал. Но ведь тебе я пишу, не думая, а им уж я постараюсь. Тем более что Митя у нас поэт, и он всем мамам и сестрам такие ласковые письма умеет сочинять, что их смешно читать.

Жму руку, твой сын Игорь Жуков.

Не выпуская из рук вырванный из тетради листок с таким насмешливо дерзким и даже несколько наглым письмом, директор откинулся на спинку кресла и на мгновенье сомкнул веки. Крупные складки кожи на его лице от крыльев носа к углам рта и мягкая сетка морщин вокруг глаз были совершенно неподвижны. Издали его можно было принять за спящего, если бы вся поза не была такой напряженной.

Устал. Он сегодня очень устал.

И такую страшную усталость Жуков ощутил только сейчас, прочитав письмо.

Этот красивый, ловкий, всегда находчивый на острые слова мальчик был непонятен своему отцу.

Когда Николай Александрович видел таких, как он выражался, пижонов на улице, в трамвае или в кино, у него всегда против них возникало не совсем доброе чувство, которое можно было бы — правда, не абсолютно точно — выразить словами: «Вот, мол, для кого мы революцию делали!..»