Густав Майринк - Вальпургиева ночь_Ангел западного окна

Значит, я в Праге? В Праге? Кто в Праге? Кто такой я? Что меня окружает?.. Пустив коня шагом, еду по каменному мосту через Влтаву, никто не обращает на меня внимания, а здесь многолюдно, бюргеры и крестьяне спешат мимо статуи святого Иоанна Непомуцкого {108} на тот берег, на Малую Страну {109} . Я приглашен во дворец Бельведер, император Рудольф назначил мне аудиенцию. Бок о бок со мной, верхом на соловой кобыле — провожатый, он в богатом, хоть и сильно поношенном плаще, подбитом мехом, — странно, ведь на небе ни облачка и солнце пригревает. Должно быть, в гардеробе моего спутника плащ на меху — самый роскошный наряд, вот он и решил нарядиться побогаче, чтобы не ударить в грязь лицом, явившись пред августейшие очи. Вдруг подумал: «Щеголь с большой дороги». То, что и сам я в старинном платье, ничуть меня не смущает. Что тут удивительного? Ведь нынче у нас день святого Лаврентия {110} , десятое августа, а год, считая от Рождества Христова, одна тысяча пятьсот восемьдесят четвертый! Белый конь принес меня в прошлое, сообразил я и никаких чудес в этом не увидел.

Мой спутник, малый с мышиными глазками, покатым лбом и крохотным подбородком, — Эдвард Келли, я лишь с большим трудом уговорил его не останавливаться на ночлег в гостинице «У последнего фонаря», где обыкновенно живут провинциальные толстосумы, бароны да эрцгерцоги, приехав в столицу и дожидаясь приглашения ко двору.

Келли единолично распоряжается нашим тощим кошельком, проворачивает всякие темные делишки и всегда выходит сухим из воды, воистину как преуспевший в своем мошенническом ремесле балаганный шарлатан! Он ухитряется наполнять, наш кошель и не гнушается никакими, самыми постыдными сделками; человек моего звания скорей согласится отрубить себе руку, но не пойдет на подобные аферы, уж лучше, если сие угодно Богу, подохнуть в трущобе или под забором… Я сознаю — я Джон Ди, я стал тем, кто является моим же далеким предком, иначе я не помнил бы с такой отчетливостью все события, разыгравшиеся в моей жизни с того дня, когда я бежал, тайно покинув Мортлейк, бросив на произвол судьбы родовой замок… когда бежал из Англии!

Мне вспоминается, как наш утлый парусник боролся с бурей в водах Ла-Манша, я вновь разделяю смертельный ужас Джейн, моей жены, когда она в безумном страхе стискивала мои руки и дрожащим голосом заклинала: «С тобою, Джон, я радостно встречу смерть! Умереть с тобой, о, как радостно! Только не дай мне погибнуть одной, не дай в одиночестве потонуть в зеленой бездне, из которой нет возврата!» А затем тяжкое путешествие по Голландии: отдых и ночлег в грязных трактирах — на лучшее средств не осталось. Мы голодали и жестоко страдали от холода, как последние бродяги, бесприютные скитальцы — я с женой и малым ребенком, да еще в сопровождении ловкача Келли, мнимого аптекаря и шарлатана, однако если бы не его бессовестные мошенничества, мы бы не выжили на северогерманской равнине той суровой и вьюжной зимой, наставшей в 1583 году необычно рано.

В трескучие морозы мы наконец достигли Польши. Келли ухитрился за три дня исцелить варшавского вельможу, страдавшего падучей, он пользовал больного сладким вином, в котором растворил несколько крупинок белого порошка святого Дунстана. Кошель наш наполнился, и мы смогли продолжить путь в поместье воеводы Лаского. Он принимал нас с великим почетом и расточительно щедрым гостеприимством. Целый год Келли блаженствовал, нагуливал жирок и, якобы от имени вызванного духа вещая измененным голосом, сулил тщеславному князьку все до единой европейские короны. Он бы и по сей день с превеликим удовольствием морочил голову польскому воеводе, пришлось мне вмешаться и положить конец мошенническим проделкам, настояв на продолжении нашего путешествия в Прагу. К тому времени Келли успел прокутить почти все деньги, которые мы, вернее, он вытянул у пана Лаского. И вот, из Кракова, где я получил послание Елизаветы, которое могло служить рекомендательным письмом и открывало путь ко двору, мы отправились к Рудольфу Габсбургскому… Ныне я в Праге и вместе с женой, сыном и Келли поселился у лейб-медика его императорского величества, прославленного ученого Тадеуша Гаека {111} , в особняке на главной площади Старого места {112} .

Сегодня первая, чрезвычайно важная аудиенция, я предстану королю адептов и адепту среди королей — императору Рудольфу, монарху таинственному и страшному, вызывающему ненависть и обожание! Келли полон радужных надежд, пустил свою соловую развеселым танцующим аллюром, словно скачет, как бывало, на разгульное пиршество в строенные из дерева — эдакая роскошь — палаты польского воеводы. А у меня отчего-то на сердце кошки скребут, и, глядя на черную тень грозовой тучи, омрачившую в эти минуты великолепный фасад Градчанского замка, я со страхом думаю о скорой встрече с императором, человеком угрюмым и грозным. Грохочут, гремят копыта — мы въехали под сумрачные темные своды, и тотчас словно сомкнулась поглотившая нас черная пасть — затворились ворота в могучей башне на конце моста, далеко позади остался, разом скрытый каменными стенами, светлый мир веселых людей и обыденной житейской суеты. Угрюмо-безмолвные улочки с приземистыми, скорчившимися от страха, теснящимися друг к другу домишками карабкаются вверх по склону. Путь преграждают черные стражи — дворцы, хранители опасных тайн, плотным кольцом обступившие Градчаны. Но вот впереди показался прекрасный широкий въезд: по велению императора Рудольфа смелые зодчие возвели его, взорвав скалы и отвоевав землю у горы и тесной, заросшей лесом долины. Над ним на вершине высятся надменные башни монастыря «Страгов!» {113} — подсказывает мне внутренний голос. Страгов, в его безмолвных стенах заживо похоронены столь многие, кого поразила молния рока — угрюмый и тусклый взгляд императора; однако горемыки, закончившие свой путь в Страговском монастыре, могут почитать себя счастливцами, ибо их не заточили в башне Далиборка {114} , не отвели ночной порой вниз по узкой улочке, на которой узнику последний раз в земной его жизни дано увидеть свет звезд… На склонах лепятся в два и в три ряда друг над другом, подобно ласточкиным гнездам, дома, где живут слуги императора, верхние строения попирают стоящие ниже, однако так надо — Габсбурги ограждают свою резиденцию заслоном из домов преданных немецких телохранителей, с опаской поглядывая на славянскую толпу, что плещет на другом берегу Влтавы, сама подобная бурливой реке. Градчаны заняли позицию над городом, как сплоченный отряд вооруженных до зубов воинов, здесь, в крепости, из всех ворот слышишь то звон оружия, то нетерпеливый храп взнузданных лошадей. Мы шагом плетемся в гору, то и дело нас провожают подозрительными взглядами, там и сям выглядывают из крохотных окошек какие-то люди, уже трижды, внезапно преградив путь, нас останавливали стражники, выспрашивали о том, куда и зачем мы держим путь, дотошно и въедливо проверяли письмо, подтверждающее аудиенцию у императора. Наконец мы въехали на широкую подъездную дорогу. Далеко внизу простерлась Прага; словно узник сквозь зарешеченное оконце, смотрю я на вольный город. Мы на вершине горы, но я задыхаюсь, незримая рука сдавила горло; здесь, на вершине горы, чувствуешь себя как в душном подземелье!.. Прага окутана серебристой дымкой. Мглистая пелена тускло тлеет на солнце, сияющем высоко в небе. И вдруг в серовато-голубом мареве на том берегу вспыхивают серебряные искры — это стаи голубей взмыли в неподвижном воздухе, описали круг и снова скрылись за высокими башнями Тынского храма {115} … беззвучно… безжизненно… Но мне думается, эта стая голубей в небе над Прагой — доброе предзнаменование. На башне собора святого Николая {116} бьет девять, колоколу храма вторит резкий требовательный звон — где-то в крепости четко и быстро прозвенели куранты: поторопись, не то опоздаешь! Император славится своей страстью к всевозможным хронометрам, его день расписан с точностью до секунды. Не явишься вовремя — жди беды. До встречи с императором осталось ровно четверть часа, подсчитываю я.