Екатерина Докашева - Ахматова, Блок, Цветаева: Серебряный век. Жизнь и любовь русских поэтов и писателей

Я тебя согрею и укрою,

Чтоб никто не видел, чтоб никто не знал.

Свет зажгу. И ровный круг от лампы

Озарит растенья по углам,

На стенах японские эстампы,

На шкафу химеры с Notre Dame.

Барельефы, ветви эвкалипта,

Полки книг, бумаги на столах,

И над ними тайну тайн Египта —

Бледный лик царевны Таиах…

(Из дневника Волошина)

Анна Рудольфовна Минцлова.

«В Вашей руке необычное разделение линий ума и сердца. Я никогда не видала такого. Вы можете жить исключительно головой. Вы совсем не можете любить. Самое страшное несчастие для Вас будет, если Вас кто-нибудь полюбит и Вы почувствуете, что Вам нечем ответить» (это сказано было при Маргарите Васильевне).

Линия путешествий развита поразительно. Она может обозначать и другое. Вы могли бы быть гениальным медиком, если бы пошли по этой дороге. Линии успеха и таланта очень хороши. Линия успеха – особенно в конце жизни. Болезнь, очень тяжелая и опасная. Но жизнь очень длинная». <���…>

Cлова Минцловой вызывают сомнения и боль у Волошина. Он пытается истолковать их на свой лад. «Но если у меня так разделены чувство и разум, значит, я слепорожденный. Значит, я совсем не понимаю других людей. Это прирожденное и неисправимое уродство».

Но само присутствие Анны Минцловой воздействует на Волошина, по его мнению, благотворно, и он признается в этом Маргарите:

«Я теперь чувствую такое примирение с самим собой. Я все время чувствовал на душе непримиримый грех, который давил меня: и вот, он вдруг сегодня вечером искуплен. Я не знаю как, почему, но кто-то снял его с моей души.

Нам надо всегда старшего и взрослого. В прошлом году – Екатерина Алексеевна, теперь – Анна Рудольфовна».

Волошину Минцлова раскрывает какие-то важные вещи о самом себе. Она указывает еще на одну черту Максимилиана Волошина:

«У Вас нет чувственности по отношению к женщинам. Вам совершенно все равно, с кем Вы говорите. Вы забываете о женщине. Это страшно оскорбительно. Тем более что в первый момент, когда Вы подходите, у Вас есть чувственность – и это остается в памяти. Вы, может быть, мои слова через полчаса и забудете, но я знаю наверно, что, когда будет нужно, Вы их вспомните, и потому говорю Вам».

Так, она подводит поэта и художника к тому, что Маргоря не только отвлеченный идеал, но и земное создание, которое жаждет земных чувств…

(Из дневника Волошина)

4 июня

Только что проводил Анну Рудольфовну в Лондон и Маргариту Васильевну в Цюрих.

Сердце мое исполнено невыразимым светом и нежностью. Радостные слезы наворачиваются на глазах. Как в тот день, когда уезжал из Москвы. Я чувствую, что совершилось какое-то искупление, что отсюда, из этой точки идет новая линия жизни.<���…>

Мы едем назад к Чуйко и оттуда с вещами на вокзал. Чтобы решить, кому с кем ехать, мы дергаем за узелки. Мне с Маргаритой Васильевной. Я вижу детское лицо и грустные глаза и смотрю в них мучительно долго, и у меня навертываются слезы.

Мне хочется сказать: «Вы видите, какой я… Простите же меня. Не любите меня». Я говорю: «Я рад, что Анна Рудольфовна все это сказала при Вас. Знала ли она, когда говорила, про кого она говорит.

Когда я подхожу к Вам, я испытываю невыразимый трепет, как приближаясь к тайному и тонкому пламени.

Я хочу у Вас спросить… Мне вот Анна Рудольфовна сказала, что мое увлечение женщинами всегда лишено чувственности. И это правда. Когда я произношу, т. е. произнес, те слова, которые мне запрещено произносить, то я сразу почувствовал, что все сорвалось и перемешалось и исчезло. Когда Вы мне писали, что Вам чуждо и непонятно это чувство… Вы испытывали то же самое? Вы больны тем же, чем и я?»

– Не-ет… не ко всем… по отношению к Вам… Это было чувство острой дружбы, раздраженное и увеличенное. Тем, что Вы ушли… <���…>

Проводив Анну Рудольфовну, мы едем втроем – М.В., Чуйко и я. Я смотрю на ее руку – бледную, маленькую, с красными пятнышками, и мне мучительно хочется ее поцеловать. Она что-то говорит о своей руке – я беру ее, и она остается в моей. Она кладет букет роз на них, чтобы их скрыть, и мы крепко жмем руку друг другу до вокзала. Молчаливое прощание. <���…>

И я весь полон того же старого драгоценного чувства, которое преисполняло меня и выступало слезами тогда в вагоне и после, в St. Cloud.

Мы долго и несколько раз жмем руку молча – сперва в дверях, потом в окно, когда поезд уже тронулся.

Я долго еще вижу точку ее головы в окне.

Маргарите тоже не хочется покидать Францию. «Как не хотелось мне покидать Париж и друзей! Тяжеловесной и скучной показалась мне Швейцария, и я сначала чувствовала себя там очень несчастной».

Любовь, которая как тихий свет и умиление рождает у Волошина одно из самых пронзительных его стихотворений.

В зеленых сумерках, дрожа и вырастая,

Восторг таинственный припал к родной земле,

И прежние слова уносятся во мгле,

Как черных ласточек испуганная стая.

И арки черные, и бледные огни

Уходят по реке в лучистую безбрежность.

В душе моей растет такая нежность!..

Как медленно текут расплавленные дни…

И в первый раз к земле я припадаю,

И сердце мертвое, мне данное судьбой,

Из рук твоих смиренно принимаю,

Как птичку серую, согретую тобой.

Его чувство к Маргарите восходит на новую ступень…

«Я теперь знаю, что это не любовь, а что-то более чистое, более драгоценное, и никогда больше не переступлю запретной черты, не “спутаю круги”.

Эту радость, эту грусть я теперь боюсь “расплескать”, как я делал это много раз зимой. Больше всего я теперь боюсь тумана забвения, который снова может охватить меня. Я запираюсь дома, читаю теософские и масонские книги, пишу стихи. “Начинаю новую жизнь”. Я чувствую полное обновление и радостное возрождение…»

28 июня

Просыпаюсь. Меня охватывает волна чувственных образов. Ищу на дне воспоминания умиления и чувства к М.В. – полная пустота. Сила забвения уже вступает в свои права. Теперь это будут только зарницы, до следующего пароксизма, мгновенного и молниеносного.

9 июня

Вчера письмо от Маргариты Васильевны.

«Мы мало понимаем. Мы совсем не понимаем, но разве мы забудем? Разве мы можем забыть?»

…«Вы видите, какой я… простите меня… не любите меня»… Я вижу, я благословляю, я люблю в тысячу раз больше. Если б я могла Вам что-нибудь дать, если бы своими слабыми руками я могла согреть эту мертвую птичку, прижать ее к сердцу. Но мне этого не дано и нужно ждать зари. Нужно сохранять ее бережно, не помяв ей крылышки, до зари… Молча ждать зари… Да? Что отражается сейчас в моем чистом, в моем ясном зеркале? Я не могу никогда этого знать; смыли ли другие волны след на нежном песке… Прошло три дня… и как прозвучат мои слова… Кто их подымет и сохранит…»