Валерий Полищук - Пути в незнаемое

О том, что Лизогуб мог нравиться и нравился женщинам, свидетельствует в своих записках Е. Д. Хирьякова: «Лизогуб был богат, красив, как говорили — хорошей фамилии, и для многих мамаш, несмотря на его, по их мнению, чудачества — украинский язык и крестьянскую одежду — был завидным женихом. За ним ухаживали. Одна из местных аристократок, имевшая красивых дочерей, с одной из них сама поехала к нему под видом покупки имения и пригласила его бывать у них. Он сразу все понял, но не отказался, бывал у них и старался распропагандировать барышень и их кавалеров, возил им книги, запрещенные брошюры. До некоторой степени он имел успех. Одна из его богатых знакомых (к сожалению, забыла ее фамилию) очень помогла ему».

Это и была Мария Николаевна Капцевич.

А спустя много месяцев, перечитывая внимательно письма Лизогуба из одесской тюрьмы, находим еще одно подтверждение своей догадки. Больше того: оказывается, Лизогуб не только был любим Капцевич, но и сам продолжал любить ее до последней минуты.

Итак, письмо первое, которое цитирует Осинский, также находившийся в тюрьме, только в Киеве. Дата — 5 апреля 1879 года. «…Сейчас только получил письмо от Дмитра (Лизогуба. — Я. Л. ). Между прочим он пишет следующее: „удивляет меня очень, как это нет ответа за целые полгода от Веры (он имеет в виду Веру Засулич, которая находилась в это время за границей. — Я. Л. ) о парижской барыне, ведь сто тысяч дело немаловажное. Напиши опять и скорей потребуй ответа… Пусть не забывают главного условия, что все это делается помимо меня, по невозможности снестись со мной…“» Лизогубу решительно неудобно обращаться от себя лично к Капцевич.

Вскоре после этого письма, а именно 8 мая и 10 июля 1879 года, А. Зунделевич дважды едет за границу. Едет для того, чтобы, как утверждали друзья Лизогуба, найти иностранного банкира, который бы согласился в случае осуждения и лишения всех прав Дмитрия предъявить векселя на все его имущество и передать полученные деньги революционерам. Между тем нет сомнения, что уже первая поездка Зунделевича была вызвана приведенным письмом Лизогуба. Он едет к Капцевич, которая в это время, очевидно, находилась за границей и с которой почему-то не могла наладить связь Вера Засулич.

Возвращается оттуда Зунделевич, по-видимому, уже с добрыми вестями о Капцевич. Об этом сразу же дают знать в одесскую тюрьму.

И вот 23 июня 1879 года, то есть за две недели до второй поездки эмиссара «Земли и воли» за границу, Лизогуб сразу пишет два письма, что вызвано, несомненно, одной причиной — сообщением о Капцевич. Привожу выдержки из первого письма — к Зунделевичу: «…Письмо же № 1 должно быть доставлено ранее, причем не нужно говорить об известных тебе вещах, которые находятся Чернигов Анна Степановна… этого индивидуума легко отыскать, ежели не найдешь, то можешь узнать там же у адвоката Шрага (Илья Шраг — друг детства Лизогуба. — Я. Л. ). Когда, будешь просить, чтобы тебе были выданы вещи… обрати внимание, что сочинения не 74, а 73-го…»

«Вещи» и «сочинения» — это, разумеется, векселя, выписанные Лизогубом на Капцевич. Но почему-то никто не обратил внимания на несколько загадочное начало. А оно означало, что Лизогуб написал письмо (здесь оно именуется письмом № 1), которое должно быть доставлено раньше, чем векселя. Причем он предупреждает Зунделевича, что, вручая письмо № 1, не следует говорить о деле. Вот это письмо № 1, которое до сих пор с легкой руки Л. Дейча считалось письмом к некоей Тихоновой, невесте Федора Лизогуба, которая якобы обещала брату жениха передать все свое состояние на революционные цели, а потом вдруг раздумала.

«23 июня 1879 г. Тихоновой.

№ 1. В моих последних двух письмах, в которых я писал, что разрываю с вами всякие сношения, я выразил свое мнение о вас и старался после этого вас забыть, но время показало, что это невозможно. Во время долгого одиночного заключения меня стал мучить такой вопрос, что, ежели наша общая знакомая неверно вас поняла и неверно мне передала? Что, если вы не враг всего того, что для меня дорого, а один из самых искренних его защитников? Какое глубокое оскорбление я нанес вам в подобном случае в моих последних письмах. Не знаю почему, мое сомнение все более и более переходило в убеждение. Находясь в одиночном заключении и думая о вас, я все более и более убеждался, хотя и не имел для этого и никаких фактов в том, что вы действительно не враг, а друг, и подобное сомнение меня волнует более всего… рассчитывая скоро быть живым в могиле, я обращаюсь к вам с единственною просьбой: если я действительно ошибся, если вы не враг, а друг того, что для меня дорого, то простите меня за то оскорбление, которое я вам нанес, простите и облегчите этим мне медленную агонию, на которую я буду скоро обречен. Итак, еще раз прошу: простите. Что касается меня лично, то я не сожалею о своей участи; я знаю, за что я погибаю, я знаю, сколько еще осталось моих товарищей, я знаю, что, несмотря на все преследования, число их увеличивается с каждым днем, наконец, я знаю, что самая правота дела говорит за его успех, — зная все это, я спокойно жду своего конца и предпочитаю быть заживо погребенным, чем спокойно жить в коже грабителя и угнетателя. Теперь прощайте. Прощайте навсегда. Если вы и не вспомните никогда обо мне, то я все-таки в могиле буду вспоминать о вас. Еще раз прощайте навсегда.

Помните уже не раз цитированное письмо Лизогуба Осинскому, в котором впервые упоминалась «парижская барыня»? Там были слова: «После (в 1875–1876 году) у нас вышли недоразумения, не выяснившиеся до сих пор». Да, Лизогуба все эти годы мучила мысль, что он, возможно, был неправ. Ведь он не только послушался навета какой-то их общей знакомой, но и написал два разных письма о разрыве. Для того чтобы иметь право сказать: «…старался после этого вас забыть, но время показало, что-это невозможно…» — должно было пройти достаточно времени. И тут я подумал: а был ли это навет? Оскорбленная его нежеланием связать свою судьбу с нею, она могла и в самом деле нелестно отозваться о том деле, которому он посвятил жизнь и которое встало между ними? А передать сказанное желающие всегда найдутся…

Не выдерживает критики и утверждение, что у Федора Лизогуба была невеста по фамилии Тихонова, которая якобы собиралась отказаться от своего состояния в пользу революции. Во-первых, Федор был очень молод — всего девятнадцать лет — и думать о женитьбе ему было еще рано, во-вторых, вряд ли Дмитрий стал бы вести разговор о передаче состояния невесты на революционные дела через голову младшего брата, который был страшно далек от политики и все больше подпадал под влияние старшего брата Ильи, монархиста и реакционера. Удалось мне установить, что жену Федора звали Александра Федоровна Лившиц. Фамилия же Тихоновой могла быть поставлена для конспирации. И последний аргумент — пожалуй, самый решающий — характер и тон письма. Думается, каждый согласится, что так трогательно и задушевно можно писать только любимой женщине. Остался невыясненным последний вопрос: почему он не хотел, чтобы письмо от него передали Капцевич одновременно или после разговора о векселях? Ответ простой: боялся, как бы она не заподозрила его в неискренности, в тщательно продуманном и расчетливом шаге. Маленькая хитрость любящего человека.