Валерий Полищук - Пути в незнаемое

Это было время, когда весь юг России был возбужден готовящимся процессом над Иваном Ковальским и его товарищами, оказавшими вооруженное сопротивление при аресте. Воспользовавшись тем, что недавно окончилась война и Одесса еще находилась на военном положении, местные власти передали дело Ковальского военно-окружному суду. А это означало неминуемый смертный приговор.

Съехавшиеся в Одессу революционеры (а среди них были такие отважные и решительные люди, как Осинский, Чубаров, Попко, Давиденко, Дебогорий-Мокриевич) взволнованно обсуждали различные планы организации побега арестованных. Кто-то предлагал подкоп, кто-то отбить Ковальского и других, когда их повезут из тюрьмы в суд. Но оба варианта вскоре отпали: первый — потому что Ковальского перевели в другую, отдаленную, камеру, второй — по причине огромного скопления войск в Одессе.

После горячих споров остановились на мирной демонстрации протеста: что еще могла сделать горстка революционеров, вооруженных одними револьверами, против пяти тысяч казаков, солдат и жандармов, стоявших боевым лагерем у здания военно-окружного суда и тюрьмы?

И все же, когда стало известно о смертном приговоре Ковальскому, гнев и возмущение охватили толпу, состоявшую в основном из студентов и гимназистов. Послышались проклятия, раздались выстрелы. Кто стрелял первым, революционеры или солдаты, неясно до сих пор. Но тем не менее с обеих сторон были убитые и раненые.

Уже в ту же ночь по всей Одессе начались аресты подозрительных лиц. Число их росло с каждым днем. Вскоре задержанными были переполнены тюрьма и все полицейские участки. Два запуганных жандармами молодых кружковца — Суворов и Баламез — стали опознавать своих прямо на улице. Первой крупной удачей властей было задержание в поезде Сергея Чубарова, который, как и Ковальский, пытался оказать вооруженное сопротивление.

Баламез назвал всех, кто встречался с Чубаровым. К счастью, он не знал ни их имен, ни фамилий, только клички. Вспомнил он и человека, которого друзья звали «помещиком».

Вскоре откровенные показания стали давать и арестованные, уже по указанию Баламеза, беглые матросы Черноморского флота Скорняков и Никитин, которых одесские «землевольцы» пытались привлечь к революционной работе. Среди тех, кто посещал Чубарова, снова был назван человек по прозвищу «помещик».

Пожалуй, такого обилия предателей (впереди читателей еще ожидает встреча с Веледницким, Курицыным, Дриго) не знал ни один процесс тех лет. По-видимому, все дело в том, что, помимо тех, кто действительно был причастен к подпольной деятельности, арестовывались лица случайные, совершенно далекие от политики. Из всех предателей только Федор Курицын был профессиональным революционером.

Но вернемся к рассказу о лихих действиях одесской полиции и жандармов. Одному из сыщиков, в обилии шнырявших в те дни по Одессе, показалась подозрительной группа молодых людей, которая собралась в отдельной комнатке в пивной на Соборной площади. Он немедленно дал знать полиции. Так были арестованы Лизогуб, Попко, Колтановский (Осинский, Дебогорий-Мокриевич и Ковалевская покинули пивную за несколько минут до прихода полицейских).

Задержанные были доставлены в полицейский участок. Так как они находились на легальном положении, то ни своих фамилий, ни адресов скрывать не стали.

А дознание между тем шло своим чередом.

На одном из допросов Суворов показал, что одесские революционеры поддерживали связь с чиновником Киевской контрольной палаты Василием Веледницким, который, дескать, помогает им деньгами. И тут следователь вспомнил об изъятом у Чубарова при аресте векселе на 3200 рублей. Он был выписан Веледницким на имя Лизогуба.

В тот же день одесские жандармы снеслись с киевскими, и те арестовали Веледницкого. Будучи доставлен в Одессу, он сразу начал давать «чистосердечные» показания.

Вскоре следствию стало ясно, что Веледницкий лишь прикрывал собой, — разумеется, не даром, а за немалую мзду — какие-то сложные финансовые комбинации, целью которых было обеспечить революционеров необходимыми денежными средствами. И что черниговский помещик Лизогуб имел к этой истории самое непосредственное отношение.

Завершил свое предательство Веледницкий тем, что опознал Чубарова, который до этого был известен следствию лишь под кличкой «капитан». И признал в Лизогубе человека, с которым его познакомил Чубаров и на имя которого он выписал вексель.

Все это показалось следствию достаточным основанием для привлечения Дмитрия Лизогуба, бывшего до этого свидетелем, уже в качестве обвиняемого в принадлежности к революционному сообществу.

Лизогуб был помещен в общую камеру, где, помимо его, находились Попко, Малинка, Кравцов и Курицын, который уже в это время под видом писем к родителям информировал жандармское управление обо всем, что слышал.

Вскоре Лизогуб был вызван к следователю. На вопрос о векселе ответил, что видит его впервые. С «капитаном» же и Веледницким — не знаком.

Этот честнейший, правдивейший, совестливейший человек избрал тактику поведения, которая в условиях неравного поединка была наиболее целесообразной, — отрицать все. Такого же мнения придерживались и его друзья.

Но предчувствие новых осложнений не покидало Лизогуба. Он больше всего боялся, что в случае осуждения (на каторгу или в ссылку, о смертной казни у него еще и мысли не было) правительство конфискует или передаст братьям его состояние. И то, и другое лишило бы «Землю и волю» финансовой помощи, в результате чего десятки профессиональных революционеров, и так влачащих полуголодное существование, часто не имеющих ни крова, ни теплой одежды, оказались бы без материальной поддержки. Не на что будет также покупать оружие, типографские станки, держать «окна» на границе, подкупать тюремщиков, помогать семьям заключенных, организовывать побеги…

Из этого был единственный выход — любым путем как можно быстрее перевести все имущество в деньги. Первое, что пришло Лизогубу в голову, это воспользоваться старыми векселями, которые он когда-то выписал на Машу Капцевич. Он поделился своими планами с Осинским. Тот немедленно проинформировал о них петербургских товарищей. При аресте Трощанского это письмо попало в руки полиции. Хотя оно было частично зашифровано, разобраться в нем было не так уж и трудно. С него срочно сняли копию и переслали в одесское жандармское управление. С той частью письма, где говорилось о Капцевич; читатель уже знаком. Процитируем лишь его начало: оно поможет понять не только самого Лизогуба, но и его товарищей: «… Спешу вам сообщить о пом. („помещике“, то есть о Лизогубе. — Я. Л. ) и его финансовых комбинациях. Главным образом все обвинение против него держится на показаниях некоего Веледницкого, который, будучи арестован, перетрусил и много выболтал; теперь он здесь привезен для очных ставок. На днях я видел, как его вели в жандармское управление, долго шел я за ним, наконец сел на извозчика и обогнал его. Господи, что только с ним сделалось, он весь затрясся, кровь хлынула ему в рожу, и он с отчаянием опустил глаза. Это показало мне, что совесть в нем еще не улетучилась. Ввиду этого я крикнул ему: „Валите все на меня!“ Судя по некоторым дальнейшим показаниям его, он, по-видимому, понял мою комбинацию и если сумеет провести до конца, то может совершенно выгородить пом., выставив меня человеком, злоупотребившим именем помещика, но это, конечно, бабушка еще надвое сказала; пока же пом. восседает и думает о том, как бы устроить свои денежные дела…»