Валерий Полищук - Пути в незнаемое

С этого момента процесс изготовления трубок слился у меня в памяти в одну непрерывную полосу. Некоторые из них мы делали сами, другие приносил из стеклодувной мастерской Яша, но, независимо от происхождения, все их ожидала одна и та же участь: трубки бились или лопались.

Особенно эффектно погибла седьмая трубка. Накануне ее принес Яша и сказал:

— Если эту разобьете — больше делать не буду.

Было уже поздно, и мы решили не трогать трубку до завтра, чтобы поставить ее с утра на тренировку. Для трубки выбрали самое спокойное место в комнате: постелив предварительно лист асбеста, ее положили на крышку спектрографа. На следующий день я явился в лабораторию раньше всех и прежде всего подошел к спектрографу. Трубка лежала на асбесте, и в ее блестящих стенках отражались светящиеся на потолке плафоны. Когда я надевал свой прожженный в нескольких местах и забрызганный вакуумным маслом халат, раздался мелодичный звук разбивающегося хрустального бокала. Я подошел к спектрографу и увидел, что трубка разбита на две почти равные части.

Как-то в разгаре зимы случилось так, что очередная трубка не лопнула при изготовлении, уцелела при тренировке и осталась жива после перегонки цезия. Боясь дышать на бесформенный асбестовый кокон, его установили на интерферометр и подсоединили к нему электрические провода. Через час в нагретой до трехсот градусов трубке вспыхнул газовый разряд. Я включил дугу. Михаил Алексеевич следил за режимом разряда. Римма вращала окуляр спектрографа.

— Вижу крюки! — вдруг закричала она.

Мы все по очереди смотрели в окуляр и любовались зрелищем круто изгибающихся интерференционных полос.

— Подождите, — сказал Михаил Алексеевич. — Римма, идите следить за дугой, Женя, смотрите в окуляр, а я буду включать и выключать разряд.

Все заняли свои места. Я неотрывно смотрел на чуть расплывающиеся и дрожащие полосы.

— Выключаю разряд, — сказал Михаил Алексеевич.

Картинка на мгновение исчезла, потом появилась вновь, и мне показалось, что расстояние между крюками уменьшилось, что и должно было происходить в соответствии с теорией.

— Дельта уменьшается, — сказал я, — давайте еще раз…

Михаил Алексеевич поджег разряд, мы подождали, пока установится режим, и я опять приник к окуляру.

— Выключайте, — скомандовал я.

Полосы вздрогнули, исчезли и тут же появились снова. На этот раз горбы стали явно дальше друг от друга.

— А теперь дельта больше, — растерянно сказал я.

— Женя, идите к дуге, а Римма — к окуляру, — распорядился Михаил Алексеевич.

Римма утверждала, что при выключении разряда дельта явно увеличивается.

— Явно быть не должно, — сказал Михаил Алексеевич. — Изменение, скорее всего, настолько мало, что его можно поймать только на компараторе. — Он посмотрел на часы и продолжал: — Сейчас пятнадцать часов. Идите домой и спите. Собираемся здесь в двадцать три часа и будем снимать.

Дома я, конечно, не спал и думал о предстоящих съемках. Совершенно уверенный в успехе, я размышлял о том, что можно будет успеть еще сделать на этой аппаратуре до апреля, то есть до защиты дипломной работы.

Трамвай медленно полз по зимнему Невскому. Я с высокомерной жалостью разглядываю немногих сонных пассажиров: скоро они все будут спать в теплых постелях, а мне предстоит узнать, куда деваются ионы из разряда.

В лаборатории я застал озабоченного Михаила Алексеевича, который возился с дугой.

— Что случилось? — спросил я.

— Механизм сближения углей не работает.

— Так давайте руками двигать!

— Руками можно только корректировать, надо, чтобы освещение было равномерным.

Пришла Римма. Мы включили трубку, разогрели ее и зажгли разряд. А перед Михаилом Алексеевичем на маленьком столике лежали отдельные части разобранной дуговой лампы. Он поднял голову и показал нам длинный бронзовый винт, по которому перемещались оправки электродов:

— Резьба совсем худая. Надо точить новую.

Пока мы нашли в ночном институте незапертое помещение с токарным станком, пока Михаил Алексеевич вытачивал винт, пока он собирал дугу, прошло много времени. Часа в три ночи дуга зажглась. Я взглянул в окуляр. Ни крюков, ни даже интерференционных полос не было видно. Михаил Алексеевич внимательно осмотрел систему.

— Худо, — сказал он, растирая голову. — Зеркала сбиты, а это — на несколько часов работы. Я буду здесь ночевать, а вы, ребята, давайте по домам. Женя, проводите Римму…

К счастью, Римма жила рядом, на Васильевском острове, поэтому я, срезав угол по льду Невы и выйдя к адмиралтейским львам, скоро был дома.

К двум часам я вернулся в лабораторию, где обнаружил мечущегося от зеркал к окуляру Михаила Алексеевича.

— Смотрите в окуляр, — скомандовал он, — если что-нибудь увидите — сразу дайте знак…

Часа через два я заметил, что независимо от манипуляции Михаила Алексеевича перед моими глазами непрерывно плывут темные пятна с яркой радужной оторочкой. Когда я сообщил об этом Пухтину, он махнул рукой.

— Все, кончаем, — сказал он. — Все равно вы больше уже ничего не увидите…

В это время пришла Римма, и юстировка зеркал продолжалась. От долгого горения дуги в комнате стало жарко и остро пахло озоном.

Часам к пяти на экране появились четкие интерференционные полосы.

— Зажигайте трубку, — сказал Михаил Алексеевич.

Я подал напряжение на электроды и включил высоковольтный импульс. Трубка не зажглась. Я снова и снова нажимал на кнопку, но все было безрезультатно.

— Дайте я… — Михаил Алексеевич внимательно осмотрел провода и несколько раз попытался зажечь разряд сам. Потом он подошел к трубке и заглянул в окошко кокона. — В трубке атмосфера, — сказал он совершенно спокойно и сел за свой письменный стол.

Из лаборатории мы расходились молча, стараясь не глядеть друг на друга.

С этого момента мы с Риммой работали почти самостоятельно, так как у Михаила Алексеевича близилась защита диссертации. Он сидел за столом, углубившись в свои бумаги, и мы обращались к нему только в случаях крайней необходимости.

Начались месяцы изнурительной работы. Трубки, как заколдованные, бились и ломались одна за другой. Римма спешно написала диплом по экспериментам, которые мы в течение двух дней сделали на одной из простых, одиночных трубок Михаила Алексеевича.

После защиты наш руководитель опять полностью включился в работу. Как-то после очередной неудачи он подошел ко мне:

— Женя, какое число сегодня, знаете?

— Двадцатое февраля, а что?

— Через два месяца — защита диплома.

Я растерянно смотрел на Михаила Алексеевича. Он буквально терзал свою голову.

— У меня тут есть кое-что, — сказал он, не глядя мне в глаза, — почитайте…