Тайны жизненной энергии

Предел же беспредельного — это бесконечность конечного. Мы говорим о наполненном и пустом, об увядании и смерти. Для Пути же наполненное не наполнено, пустое не пусто. Начало и конец для него не начало и конец, скопление и распад для него не скопление и распад.

Конфуций отправился на запад, чтобы спрятать книги в чжоуском хранилище, а Цзылу ему сказал:

— Я слышал, что среди летописцев в Чжоу был Ла-оцзы, но он отказался от должности и вернулся к себе домой. Не отправиться ли к нему за помощью, если вы, учитель, хотите спрятать книги?

— Прекрасно, — сказал Конфуций и отправился к Лаоцзы, но тот отказался помочь, и Конфуций стал его убеждать, излагая все двенадцать основ.

— Слишком пространно, — прервал его Лаоцзы и сказал: — хочу услышать самое важное.

— Самое важное — это милосердие и справедливость, — ответил Конфуций.

— Разрешите узнать, каков характер милосердного и справедливого? — спросил Лаоцзы.

— Хорошо, — ответил Конфуций, — Без милосердия нельзя стать благородным мужем; без справедливости нельзя даже родиться благородным мужем. Милосердие и справедливость — таков характер истинного человека. Как же может быть иначе?

— Разрешите спросить, — сказал Лаоцзы, — что вы называете милосердием и справедливостью?

— От души радоваться вместе со всеми вещами, любить всех без пристрастия. Таковы чувства милосердия и справедливости, — ответил Конфуций.

— О! Почти как в речах последышей. Любовь ко всем разве не нелепость? Беспристрастие — разве это не пристрастие? — сказал Лаоцзы. — Если вы, учитель, не хотите, чтобы Поднебесная лишилась своих пастырей, вы должны желать ей постоянства такого же, как у неба и земли. Ведь, конечно, будут светить солнце и луна, будет свой порядок у звезд и планет, будут стаи птиц и стада зверей, и деревья будут расти вверх.

Если бы вы, учитель, действовали, подражая их свойствам, следовали их путем, то уже достигли бы истинного. К чему же столь рьяно вещать о милосердии и справедливости, точно с барабанным боем отыскивать потерянного сына? Ах, вы, учитель, вносите смуту в характер человека!

Конфуций спросил Лаоцзы:

— Можно ли назвать мудрым человека, который овладел путем, будто подражая сильному: делая невозможное возможным, неистинное истинным; или софиста, который говорит, что отделить твердое и белое также легко, как различить светила на небе?

— Это суетливый мелкий слуга, который трепещет в душе и напрасно утруждает тело. Ведь умение собаки загнать яка, ловкость обезьяны исходят из гор и лесов, — ответил Лаоцзы. — Я скажу тебе о том, чего нельзя услышать, о чем нельзя рассказать. У многих есть голова и ноги, но нет ни сердца, ни слуха; но нет таких, кто, имея тело, существовал бы вместе с не имеющим ни тела, ни формы. Причины движения и покоя, смерти и рождения, уничтожения и появления не в самих людях, но некоторые из причин управляются людьми. Того же, кто забывает обо всех вещах, забывает о природе, уподоблю забывшему самого себя. Только забывшего о самом себе и назову слившимся с природой.

Перед тем как ослепнуть, глаза разглядят даже кончик волоса.

Перед тем как оглохнуть, уши расслышат даже полет москита.

Перед тем как притупится ощущение вкуса, язык отличит воду из реки Цзы от воды из реки Минь.

Перед тем как утратить обоняние, нос отличит запах обожженного дерева от запаха гниющего.

Перед тем как телу окостенеть, человек бежит быстро.

Перед тем как утратить рассудок, сердце легко отличает правду от лжи.

Причина в том, что, не достигнув предела, вещи не переходят в свою противоположность.

Вершей пользуются при рыбной ловле. Наловив же рыбы, забывают про вершу. Ловушкой пользуются при ловле зайцев. Поймав же зайца, забывают про ловушку. Словами пользуются для выражения мысли. Обретя же мысль, забывают про слова. Где бы мне отыскать забывшего про слова человека, чтобы с ним поговорить!

Конфуций встретился с Лаоцзы и заговорил о милосердии и справедливости.

— Если, просеивая мякину, засоришь глаза, — сказал Лаоцзы, — то небо и земля, все четыре стороны света поменяются местами. Если искусают комары и москиты, не заснешь всю ночь. Но нет смуты большей, чем печаль о милосердии и справедливости, — она возмущает мое сердце. Если бы вы старались, чтобы поднебесная не утратила своей простоты, вы бы двигались, Подражая ветру, останавливались, возвращаясь к природным свойствам. К чему же столь рьяно, будто в поисках потерянного сына, бьете во все неподвижные и переносные барабаны?

Ведь лебедь бел не оттого, что каждый день купается, а ворона черна не оттого, что каждый день чернится. Простота белого и черного не стоит того, чтобы о ней спорить, красота имени и славы не стоит того, чтобы ее увеличивать. Когда источник высыхает, рыбы, поддерживая одна другую, собираются на мели и стараются дать друг другу влагу дыханием, слюной. Но лучше им забыть друг о друге в просторах рек и озер.

Конфуций увиделся с Лаоцзы. Тот только что вымылся и, распустив волосы, сушил их, недвижимый, будто не человек. Конфуций подождал удобного момента и вскоре, когда Лаоцзы его заметил, сказал:

— Не ослеплен ли я? Верить ли глазам? Только что Вы, Преждерожденный, своей телесной формой походили на сухое дерево, будто оставили все вещи, покинули людей и возвысились, как единственный.

— Я странствовал сердцем в первоначале вещей, — ответил Лаоцзы.

— Что это означает? — спросил Конфуций.

— Сердце утомилось, не могу познавать, уста сомкнулись, не могу говорить. Но попытаюсь поведать тебе об этом сейчас. В крайнем пределе холод замораживает, в крайнем пределе жар обжигает. Холод уходит в небо, жар движется на землю. Обе силы, взаимно проникая друг в друга, соединяются, и все вещи рождаются.

Нечто создало этот порядок, но никто не видел его телесной формы. Уменьшение и увеличение, наполнение и опустошение, жар и холод, изменения солнца и луны, — каждый день что-то совершается, но результаты этого незаметны. В жизни существует зарождение, в смерти существует возвращение, начала и концы друг другу противоположны, но не имеют начала, и когда им придет конец — неведомо. Если это не так, то кто же всему этому явился предком, истоком?

— Разрешите спросить, что означает такое странствие? — задал вопрос Конфуций.

— Обрести такое странствие — это самое прекрасное, высшее наслаждение. Того, кто обрел самое прекрасное, кто странствует в высшем наслаждении, назову настоящим человеком, — ответил Лаоцзы.