Степан Жихарев - Записки современника

28 С. П. Жихарев

коить отца, встревоженного передачею этого дела в заведывание другого, нового секретаря; но И* недолго оставлял меня в недоумении и довольно резко объявил, что он легко может в том пособить мне и даже руководствовать меня в нужных случаях, если я дам ему пятьсот рублей тотчас и столько же по окончании процесса. Я молча выпучил на него глаза, и мое удивление послужило ему поводом к новой диссертации о возмездии, которым все мы один другому обязаны за труды, хлопоты и потерю драгоценного времени. «Вы знаете, — вдруг спросил он меня, — что такое время?». У меня так и завертелось на языке отвечать ему стихами Хемиицера:

А время вещь такая,

Которую с тобой не стану я терять,

но, к счастью, воздержался от грубого слова и, учтиво раскланявшись, оставил знаменитого дельца, который, кажется, задумал подражать английским адвокатам и брать деньги даже и за советы. Пятьсот рублей тотчас и столько же по окончании процесса! Нечего сказать, молодец ! Впрочем, Паглиновский научит меня, что я предпринять должен.

Но лучше, по выражению князя Шаликова, «поспешим в объятия муз» и поедем на очередный литературный вечер к Державину. Там, по словам другого поэта, более талантливого:

Забудем житейское горе И сбросим с усталых рамен Тяжелую, скучную ношу ,

Вседневных забот безотвязных,

Мы силы души обновим Целебной струей Иппокрены!

24 марта, воскресенье.

Княгиня Дашкова, но смерти сына, необыкновенно стала щедра на пожертвования. Недавно поднесла она государю какие-то редкие столы, а теперь подарила университету весь свой музеум натуральной истории, замечательный по редким экземплярам животных четвероногих, птиц, пресмыкающихся, минералов и разных раковин. Это— драгоценное приобретение для университета. Теперь наш профессор натуральной истории, А. А. Антонский, не будет более на лекциях своих показывать одни камешки: «Вот видите ли, дети, ка-мешек-та, о котором толковал я вам на прошедшей-та. лекции. Как же он называется?». — «Лабардан», — отвечал бывало всегда повеса Мневский. — «Ну вот и видно, что охотник-та жрать: все съестное-та на уме; лабардаи-та рыба, а камешек называется лабра-дор-та». Так проходили почти все его лекции.

Видно, нашей братье, мелкотравчатым стиходеям, совестно стало приходить на литературные вечера с пустыми руками; немного их было вчера у Гаврила Романовича, да и те, которые были, как то: П. А. Корсаков и Щулепников, опять ничего не принесли с собою; но в замену плохих стихов наслушался я умных речей и вдоволь насмотрелся на многих почтенных людей, в числе которых министр просвещения граф Завадовский занимает первое место. Это муж века Екатерины Великой. Он очень величав наружностью; в движениях его много истинного достоинства; говорит протяжно и как будто бы взвешивая каждое слово, но зато выражается правильно и разговор его исполнен здравомыслия. Сказывали, что смолоду он был красавец: может быть; но теперь, кроме живых, умных глаз, других остатков прежней красоты незаметно; лицо угревато и багрово, а от белонапудренных волос кажется еще багровее. Разговаривали о войне и о намерениях государя достигнуть общего мира в Европе. «Цель великая, — сказал граф Петр Васильевич, — но едва ли достижимая; помирившись с французами, мы будем воевать с англичанами. Государь желает мира для того, чтоб приняться за необходимые преобразования для блага России, а, может быть, и всего человечества; но именно по этой-то причине и не оставят нас в покое. Не говорю о Бонапарте, который — заклятый враг спокойствия России, потому что она одна в состоянии полагать преграды ненасытному его властолюбию; но и державы нам дружественные или, вернее сказать, те, которые мы почитаем дружественными, не будут спокойно смотреть на наше могущество, возрастающее по мере успехов просвещения, образованности и усовершенствования внутреннего управления в государстве, о чем так печется государь с самого восшествия своего на престол. Да, впрочем, говоря откро-

28

Вешне; я считаю и Бойну не совсем для нас бесполезною: доказано, что продолжительный мир иногда ослабляет государства; к тому ж надобно принять и то в соображение, что без войны нельзя ни образовать военных людей, ни узнать их способностей, а искусные и ойытные военачальники для России необходимы. В каком бы мы видимом согласии ни находились с нашими соседями, спокойствие и безопасность государства требуют, чтоб оружие было всегда наготове». . i

t А. С. Шишков прочитал стихи Анны Петровны Буниной на смерть одной из ее приятельниц, молодой девушки шестнадцати лет. В них есть мысли и довольно силы в выражениях; но странное дело, они как будто писаны по заказу и не производят никакого действия на душу; это стихи не женщины, оплакивающей свою подругу, а скорее 'Студента, рассуждающего о жизни и смерти, отсутствие чувства — Главный их недостаток. Бунина не хотела назвать стихов своих элегиею потому, что они писаны четырехстопным ямбом в десяти-стишных строфах, и дала им пышное название оды, как будто бы Нельзя написать элегии четырехстопными ямбами. Но если стихи мне вовсе не по, душе, то эпиграф к ним пришелся по сердцу; это двустишие, взятое из сочинений какого-то испанского поэта, а, может быть, и просто какая-нибудь эпитафия:

, Dionosla Dios, no pôrque la diese

Mas para montrar en tierra su obra,

'то есть: «Бог дал нам ее не для того, чтоб оставить ее здесь, но чтоб показать на земле свое творение». Эту мысль могла бы развить Бунина в своих стихах, не гоняясь за глубокомыслием, которое не всегда бывает у места, и особенно там, где должно преобладать одно чувство. '

' 1Гаврила Романович толковал о каком-то Селакадзеве, у которого будто бы находится большое 1собрание русских древностей и, между прочим, новгородские руны и костыль Иоанна Грозного. Он очень любопытствовал видеть этот русский музеум и приглашал А. С. Шишкова и А. Н. Олещша вместе осмотреть его. «Мне давно говорили о ; Селакадзеве, — сказал Оленин, — как о великом антикварии, и я, признаюсь, по страсти к археологии, не утерпел, чтоб не побывать у него. Что ж, вы думаете, я нашел у этого чело*: века? Целый угол наваленных черепков и битых бутылок, которые -выдавал он за посуду татарских ханов, отысканную будто бы им в развалинах Серая; обломок камня* на котором, по его уверению, отдыхал Дмитрий Донской после куликовской битвы; престрашную кипу старых бумаг из какого-нибудь уничтоженного богемского архива, называемых им новгородскими рунами: но главное сокровище Селакадзева состояло в толстой, уродливой палке, вроде дубинок, употребляемых кавказскими пастухами для защиты от волков; эту палку выдавал он за костыль Иоанна Грозного, а когда я сказал ему, что на все его вещи нужны исторические доказательства, он с негодованием возразил мне: »Помилуйте, я честный человек и не стану вас обманывать“. В числе этих древностей я заметил две алебастровые статуйки Вольтера й Руссо, представленных сидящими-в креслах, и в шутку спросил Селакадзева: „А это что у вас за ан-тики?“. — „Это не антики, — отвечал он, — но точные оригинальные, изображения двух величайших поэтов наших, Ломоносова и Державина“. После такой выходки моего антиквария мне осталось только пожелать ему дальнейших успехов в приращении подобных сокровищ и уйти, что я и сделал».*