Степан Жихарев - Записки современника

18 января, пятница.

Возвращаясь из коллегии, встретил государя, прогуливающегося пешком. При взгляде на его прекрасное, кроткое и спокойное лицо много дум возникает в голове, много чувствований возрождается в сердце! Если всякому из нас так сладостно быть любиму и одним человеком, то что должен ощущать он, которого обожают миллионы людей? Я думаю, что никому из венценосцев не могут быть так приличны стихи Расина, как ему, доброму и мудрому нашему государю:

Quel bonheur de penser et dire en soi-même;

Partout, dans ce moment on me bénit, on m’aime;

On ne voit point le peuple à mon nom s’alarmer,

Le Ciel dans tous les pleurs ne m’entend point nommer;

La sombre inimitié ne fuit point mon visage,

Je vois voler partout les coeurs à mon passage! 1

Ей-богу, кого только ни встретишь из порядочных людей, будь он русский, француз, немец, чухонец какой-нибудь, наверно услышишь искренние ему благословения.

У Гаврила Романовича обедали О. П. Козодавлев и Дмитревский. Осип Петрович, кажется, добрый и приветливый человек, любит литературу и говорит обо всем очень рассудительно; он также старый знакомец И. И. Дмитриева, расспрашивал меня о его житье-бытье и, между прочим, чрезвычайно интересовался университетом; хвалил покойного 2Харитона Андреевича, называя его настоящим русским ученым, и радовался, что Страхов занял его место, присовокупив, что лучшего преемника Чеботареву найти невозможно и что Михайло Никитич весьма его уважает. Говорили о «Димитрии Донском», и на вопрос Гаврила Романовича Дмитревскому, как он находит эту трагедию в отношении к содержанию и верности исторической, Иван Афанасьевич отвечал, что, конечно, верности исторической нет, но что она написана прекрасно и произвела удивительный эффект. «Не о том спрашиваю, — сказал Державин, — мне хочется знать, на чем основался Озеров, выведя Димитрия влюбленным в небывалую княжну, которая одна-одиие-хонька прибыла в стан и, вопреки всех обычаев тогдашнего времени, шатается по шатрам княжеским да рассказывает о любви своей к Димитрию». — «Ну, конечно, — отвечал Дмитревский, — иное и неверно, да как быть! Театральная вольность, а к тому же стихи прекрасные: очень эффектны». Державин замолчал, а Дмитревский, как бы опомнившись, что не прямо отвечал на вопрос, продолжал: «Вот изволите видеть, ваше высокопревосходительство, можно бы сказать и много кой-чего насчет содержания трагедии и характеров действующих лид, да обстоятельства не те, чтоб критиковать такую патриотическую пьесу, которая явилась так кстати и имела неслыханный успех. Впрочем, надобно благодарить бога, что есть у нас авторы, посвящающие свои дарования театру безвозмездно, и таких людей, особенно с талантом Владислава Александровича, приохочивать и превозносить надобно; а то, неравно, бог с ним, обидится и перестанет писать. Нет, уж лучше предоставим всякую критику времени: оно возьмет свое, а теперь не станем огорчать такого достойного человека безвременными замечаниями».

‘Я уверен, что у старика много кой-чего есть на уме, да он боится промолвиться; а любопытно было бы знать настоящие его мысли о «Димитрии». Яковлева он очень хвалит, однако ж всегда не без прибавления обыкновенного своего: «Ну, конечно, можно бы и лучше, да как быть!». Между прочим рассказывал он, что в Париже случилось ему однажды быть свидетелем любопытного состязания в искусстве декламации между актрисою Клерон и Гарриком; это произошло на званом ужине у первой, которая жила, как принцесса, и принимала у себя великолепно все лучшее общество. Гости

непременно желали, чтоб она заставила Гаррика что-нибудь продекламировать, но тот отказывался под разными предлогами; наконец Клерон, истощив все средства к понуждению Гаррика удовлетворить желание ее общества, вдруг встала с своего места и, при- угласив любимца своего, молодого Ларива, отвечать ей, продекламировала вместе с ним несколько лучших сцен из «Медеи». Все гости пришли в восторг, а Гаррик, подумав немного, сказал, что он понимает, почему великая актриса нарушила обыкновенное свое правило не декламировать ни пред кем вне театральной сцены, и потому признает себя обязанным ответствовать ей такою же учтивостью. G этим словом он встал из-за стола и продекламировал сцену с привидением из «Гамлета». Несмотря на то, что многие из присутствовавших не знали по-английски, он навел на них ужас одною своею мимикою. Мамзель Клерон была в восхищении и в доказательство своей признательности к первому современному актеру, как она его называла, для того чтоб уколоть честного Лекена, с которым была не в больших ладах, бесподобно продекламировала монолог из «Альзиры»: «Mânes de mon amant, j'ai donc trahi ta foi!». 1Гаррик с своей стороны не захотел остаться у ней в долгу и тотчас же начал декламировать известный монолог Гамлета: «То be ог not to Ье» с такою силою и с таким чувством, что мы были поражены. Таким образом, оба великие артиста друг перед другом взапуски декламировали лучшие сцены из своих ролей: Клерон из Гермионы, Шимены и Аменаиды, а Гаррик из Лира и Макбета. «Я не могу забыть этого вечера, — продолжал Дмитревский, — и до сих пор не надивлюсь, как эти люди без всяких пособий к театральной иллюзии могли производить такое невероятное впечатление на своих слушателей. Правда, все общество составлено было из восторженных любителей театра, каких теперь мы более не встречаем, но между тем надобно отдать справедливость и увлекательности таланта прежних превосходных актеров. 2Под конец ужина мамзель Клерон пожелала, чтоб я продекламировал что-нибудь из русской трагедии, но я решительно отказался, потому что чувствовал свое бессилие, и только по неотступной ее просьбе дать ей некоторое понятие о звуках и гармонии русского языка, прочитал куплеты Сумарокова: „Время проходит, время летит“ 1и проч. Она слушала с большим вниманием и, когда я кончил, пресерьезно сказала: „Je n'y comprend rien, mais cela doit être charmant“. Настоящая француженка!».

19 января, суббота.

Сегодняшний вечер провел у Яковлева. Застал его одного. Он сидел задумчиво на диване и читал какую-то книгу; на столике лежалю несколько других книг и стоял недопитый стакан пунша. При входе моем он несколько привстал и указал мне место возле себя, примолвив довольно сухо: «Милости просим». Я сели ожидал от него какого-нибудь вопроса, чтоб начать разговор, но он молчал, вероятно, ожидая от меня первого слова. Наконец, подумав, что я пришел к нему не в молчанку же играть, я решился прекратить это смешное безмолвие. «Не помешал ли я вам? — спросил я его, — вы что-то читали?». — «Да, — отвечал он, перелистывая книгу, — а перед тем читал другую — Плутарха». — «In varietate voluptas», — сказал я. — «А это что значит?». — «В разнообразии наслаждение». Яковлев посмотрел на меня и вдруг спросил: «А вы знаете по-ла-тини?». — «Немного знаю, — отвечал я, — но лучше знаю по-славянски». — «Не в семинарии ли учились?». — «Нет, дома и в Московском университете». — «Иван Афанасьич, помните, сказывал на репетиции, что вы написали трагедию». — «Написал и, кажется, очень плохую». Яковлев опять очень выразительно посмотрел на меня. «Как же плохую? Иван Афанасьич при вас же говорил, что в ней есть стихи очень хорошие». — «В том-то и беда, Алексей Семеныч, что одни стихи не составляют трагедии, и я, к сожалению, догадываюсь о том поздно». — «Странно!». — «Ничего не странно, Алексей Семеныч; согрешив, лучше поскорее покаяться, чем упорствовать в своем заблуждении». — «Да вы, я вижу, большой чудак! Не хотите ли пуншу?». — «Давайте пуншу; я мало пью, но с вами выпью стакан с удовольствием». Яковлев как будто оживился и громко закричал: «Семениус!». Вошел слуга, толстый и неуклюжий. «Принеси пуншу! Да вы какой любите: слабый или покрепче?». — «Все равно, какой подадут, такой пить и буду». — «Ну, так это значит: покрепче». — «Пожалуй, хоть покрепче». — «А были ли вы в Донском?». — «Был и от души любовался вами: плакал, как дурак, и неистовствовал вместе с другими от восторга. Не хочу говорить вам комплиментов: вы не нуждаетесь в них, но должен сказать, что вы превзошли мои ожидания. Я восхищался Шушери-ным и Плавилыциковым в роли Эдипа, но в роли Димитрия вы совершенно овладели всеми моими чувствами». — «Так вы видели Эдипа? Я не люблю роли Тезея и всегда играю ее с неудовольствием». — «Я это заметил». — «Как заметили?». — «Да так. Вы играли ее, что называется, куды зря, и я не мог предполагать, чтоб актер с вашими средствами и е вашей репутацией мог играть так небрежно без особенной причины». — «Да вы, я вижу прозорливы. А который вам год?». — «Осьмнадцатый в исходе». — «А на вид старше». — «Много прочувствовал, Алексей Семеныч». — «Небойсь были влюблены?». — «Был и есть». Яковлев глубоко вздохнул и залпом осушил свой стакан пуншу. «Вы сказали, что знаете хорошо по-славянски, так, следовательно, хорошо знаете и Библию?». — «Знаю, Алексей Семеныч, от Книги Бытия до Апокалипсиса, и чувствую все высокие красоты священного писания». Тут я очутился в своей сфере и, грешный человек, не упустил воспользоваться случаем пустить пыль в глаза удивленному Яковлеву, который, вероятно, думал, что он один только знает Библию. Я прочитал ему наизусть песнь Моисея, лучшие места из «Пророков», из «Притчей», из «Премудрости Соломона» и «Сираха», несколько глав из евангелия Иоанна Богослова, указал на все высокие места в посланиях апостольских, так что мой Яковлев слушал меня с величайшим изумлением. «Теперь простите (сказал я ему), иду домой записывать в свой журнал нашу с вами беседу». — «Для чего же это?». — «Для того, что имею привычку записывать все ежедневные случаи моей жизни». — «Так поэтому вы человек опасный?». — «Не для вас, Алексей Семеныч, а скорее для себя, потому что в записках своих не щажу одного только себя». — «Неужто же записываете и грешки свои?». — «Непременно, если эти грешки сопряжены с ощущениями души или с чувствованиями сердца». — «Ну, послушайте, выпьем еще по стакану пуншу». — «Согласен, только с уело-вием, чтоб вы прочитали мне что-нибудь». — «Пожалуй, да что же и зачем я читать буду? Вы и так можете видеть и слышать меня за медный рубль». — «Прочитайте, что хотите; я люблю ваш орган и вашу дикцию: они доходят до сердца». — «Разве что-нибудь из Державина, например: „На смерть князя Мещерского?“». — «Чего же лучше? Давайте, я, пожалуй, буду суфлировать вам». — «Не нужно; я знаю прежнего Державина наизусть». И вот Яковлев, закричав опять: «Семениус — пуншу!», приосамился и начал: