Степан Жихарев - Записки современника

Глагол времен, металла звон и проч.

Он читал прекрасно, но когда дошел до стихов:

Где стол был явств, там гроб стоит,

Где пиршеств раздавались клики,

Надгробные там воют лики И бледна смерть на всех глядит.

Глядит на всех и на царей,

Кому в державу тесны миры;

Глядит на пышных богачей,

Что в злате и в сребре кумиры;

Глядит на прелесть и красы,

Глядит на разум возвышенный,

Глядит на силы дерзновенны И — точит лезвее косы!

то произнес их с такою невероятно страшною выразительностью, что меня затрепала лихорадка, и мне показалось, что смерть с угрожающим видом точно стоит передо мною. Я долго не мог придти в себя и только опомнился, когда Яковлев кончил уже всю оду.

Мы расстались искренними друзьями, дав друг другу слово видеться сколь возможно чаще. На прощанье Яковлев сказал мне: «Ведь я и сам давнишний стихотворец; когда-нибудь прочитаю вам и свое маранье; только прошу не взыскать — самоучка!». 1

Слушать стихи его буду, но пуншу пить не стану: это какой-то омег. 2

20 января, воскресенье.

Бал у Воеводских был пренарядный; между танцующими я видел много пригожих женщин и ловких кавалеров, но пригожее хозяйки

и ловчее бывшего соученика моего в пансионе Ронки Петра Валуева никого не заметил. В числе гостей находилось много очень известных людей и, между прочим, граф П. В. Завадовский, обпщй опекун, как его называли, Ф. А. Голубцов; сенаторы: И. А. Алексеев, толстый и угрюмый; Н. А. Беклешов, брат бывшего московского градоначальника, небольшого роста старичок с круглым добродушным лицом и веселою физиономиею; граф Ильинский, которого мнение, данное в Сенате, так сделалось народным; А. А. Саблуков, оракул Воспитательного дома, и А. С. Макаров, член нового комитета для рассмотрения дел о нарушении общественного спокойствия. Эти матадоры играли в карты. Милая хозяйка приглашала меня танцевать и даже указывала мне дам, которых бы я ангажировать мог, но я решительно отказался, не желая срамить себя и несчастную даму, которая бы имела неосторожность взять меня в свои кавалеры. На отказ мой бесподобная Катерина Петровна шутя спросила меня: «Mais à quoi donc êtes vous bon? Vous ne dansez pas et ne jouez pas». — «A vous admirer, madame», — отвечал я и так вдруг сконфузился от пошлого своего комплимента семидесятых годов, что хоть бы провалиться сквозь землю. С отчаянья подсел я к А. И. Ададуровой и проболтал с нею до самого ужина. Она пеняла мне, что вовсе почти у них не бываю, да что же делать? Всюду поспеть невозможно, а если иногда и поспеешь, то зачем? От лишнего рассеяния черствеет и ржавеет душа.

21 января, понедельник.

В обращении И. К. Вестмана с нами есть много .сходства с обращением Антонского с своими пансионерами. Повидимому, он также не обращает большого внимания на поведение своих подчиненных, так же ласков и снисходителен, никогда никому не делает выговоров, а умеет держать себя так, что все его уважают и даже боятся. Он, решительно можно сказать, умный и добрый человек старого покроя. Сегодня, проходя из Секретной экспедиции, он встретил меня в беседе с 95-летним сторожем Ворониным и удивился, о чем я могу разговаривать с сторожем. Я сказал ему, что Воронин преинтересное существо и был очевидцем таких происшествий, которые мы знаем только по преданиям и то не всегда верным. Он улыбнулся и спросил меня, отчего я не хожу.в наш архив к П. Г. Дивову, у которого бы я нашел много любопытной старины и, между прочим, имел бы случай изучить наши трактаты с иностранными державами, что необходимо нужно для человека, посвящающего себя дипломатике. У меня давно вертелось в голове ходить от нечего делать в архив к Дивову, но боялся потревожить его, потому что нет ничего несноснее для человека, занятого делами, как посещения людей праздных, но И. К. развязал мне руки, и я отправился к Дивову.

П. Г. Дивов умный, образованный и обходительный человек, и я, право не знаю, почему я так его пугался, разве оттого, что он такой же начальник архива, как и И. Н. Бантыш-Каменский, который, бог весть почему, прослыл медведем, между тем как, несмотря на его угрюмость — последствие невероятного трудолюбия и сидячей уединенной жизни, он один из добрейших людей в свете. Но Дивов даже и не угрюм, а имеет все приемы настоящего дипломата и большой охотник поговорить. Он рад был моему приходу и предложил мне сообщить все, что в его распоряжении находится, кроме некоторых заповедных бумаг, которые, без особого предписания никому не сообщаются. Зачем он мне сказал о том? От этих слов я вдруг потерял всю охоту рыться в других бумагах. Со мною случилось то же, что с одним искателем кладов, который, найдя корчагу серебряных монет, пренебрег ею для того, что возле находилась другая, с золотыми, ему не доступная. Такова натура человеческая. Впрочем, я считаю и то уже настоящим кладом, что мои утра проходить будут не в одних толках о троянской войне, недостатке дичи но берегам Финского залива и завидном искусстве делать конверты без пособия ножниц. Дивов, как сказал я, любит поговорить, но он не без сведений, и разговор его всегда à la hauteur des évènements du jour, да сверх того, иногда в нем проскакивают довольно счастливые мысли; например, разговаривая с статским советником Званцовым, который жаловался на молчание одного из лучших друзей своих, находящегося при посольстве в Неаполе, Дивов сказал, что на таких людей, каков приятель Званцова, сетовать не должно, потому что свойство их привязываться только к тем

22 С. П. Жихарев

предметам, которые у них перед глазами. «Они похожи на железные опилки, — прибавил Дивов, — которые притягиваются магнитом только в близком расстоянии». Говоря о некоторых молодых людях богатых фамилий, состоящих на службе в Коллегии, не занимающихся делом и ничего не знающих, а между тем почитающих себя великими мудрецами, он сказал, что недостатки их происходят оттого, что им все льстили с детства: от математического учителя до танцевального, и было бы гораздо полезнее посылать их учиться в манеж, потому что лошадь не льстит: неумелого тотчас сшибет,, будь он богат, как Крез.

22 января, вторник.

Помнится, в одном московском журнале напечатана была года три назад, в пример высокопарной галиматьи, шуточная ода Пегасу, начинавшаяся так:

Сафиро-храбро-мудро-ногий Лазурно-бурый конь Пегас,

и оканчивавшаяся преуморительным набором слов. 1На днях появилась другая ода, уже не шуточная, а серьезная и пресерьезная, и не Пегасу, а смелому его наезднику, В. А. Озерову; эту оду/состряпанную каким-то рифмоплетом и напечатанную в театральной типографии, можно смело поставить в ряд с вышеписанной ахинеею. Вот ее начало:

О муз прелестно-вечно-юных Наперсник и усердный жрец!

Твои громозвучащи струны Суть упоенье для сердец;