Дэниел Франклин - Мегатех. Технологии и общество 2050 года в прогнозах ученых и писателей

Общеизвестно, что это изменение связано с самой технологией, в первую очередь, с паровой машиной в ее современном виде: обретя новую мощь и, следовательно, новые возможности, она сделала этот процесс неизбежным. Ощущение того, что инновации определяют динамику истории (как поршневые приводы — скорость вращения колес), можно встретить повсюду. В рассказах людей об истории технологий доминируют их описания, а не методы использования, подчеркивается именно новизна, поскольку как раз она, похоже, и двигает историю. Это проявляется в экономических теориях, где технологические изменения оказываются вне системы. Это ощущается и в смутном, но устойчивом ощущении неизбежного ускорения прогресса и связанных с ним проблем. Но это идеи не одного порядка. Как отмечает в своем эссе Райан Авент (глава 6), показатели экономического роста не демонстрируют такого ускорения прогресса, какое люди чувствуют в своей повседневной жизни. Возникает ощущение, что технология в некоторой степени автономна и имеет свою собственную волю.

Чтобы понять эту идею во всей ее оптимистичной мощи, прочитайте книгу Кевина Келли "Чего хочет технология" ("What Technology Wants"). Келли — основатель и исполнительный редактор журнала "Wired" (а также мой друг и бывший коллега). Он представляет технологию как организацию, развивающуюся по своим правилам и логике. Его "Техниум", как он называет совокупность всех технологических объектов, является одним из проявлений универсального стремления к большим связности и сложности. Поскольку люди, по мнению Келли, извлекают из связности и сложности пользу — как материальную, так и духовную, — все это идет им на пользу: понимая, чего хочет технология и помогая ей достичь своих целей, человек одновременно решает и свои собственные задачи. Но оптимистичным этот сценарий будет только в случае согласованности действий "Техниума" и человечества. В итоге читатель подводится к ощущению, что при конфликте интересов технологий и людей, именно последним пришлось бы пересмотреть свои приоритеты.

Келли весьма откровенен (и космически амбициозен) в рассмотрении технологии как самостоятельной силы. Впрочем, аналогичное мнение — хотя и не столь четко выраженное — можно найти в любых других менее амбициозных книгах на ту же тему. У марксистов для этого есть особое название: фетишизм. Как отметил Карл Маркс в своем труде "Капитал", современный мир вводит в заблуждение лежащую в его основе социальную структуру — кто делает что, для кого и зачем, — совершенно неестественным образом наделяя неодушевленные предметы способностями, которыми они не могут обладать. Он писал:

В туманном царстве религии… плоды человеческого мозга проявляются в виде автономных фигур, наделенных собственной жизнью, которые вступают в отношения как друг с другом, так и с человеческой расой. То же самое происходит в мире товаров с продуктами, созданными человеческими руками.

Не нужно быть марксистом, чтобы удивиться точности подобного критического описания технологии как автономного образования, живущего по собственным законам и изменяющего социальную среду, в которой оно существует. Подобные дискуссии поднимают вопрос о том, кто выбирает технологии, как происходит их распространение через рынки или другими способами и кто получает от этого выгоду. Такое умышленное запутывание вопроса способствует сохранению текущего положения дел. Но вы можете быть критичным марксистом и не обращать внимания на проблему отношения к технологии как к самостоятельному действующему лицу. С течением времени взгляды Маркса менялись, но они чаще всего оставались вполне детерминистскими: он видел в технологии то, что изменит мир. Например, в работе "Нищета философии" он писал: "Ручная мельница дает вам общество с сюзереном во главе, паровая мельница — общество с промышленным капиталистом".

Как утверждает Андреас Мальм из университета Лунда в книге "Ископаемый капитал" ("Fossil Capital"), увлекательная переоценка промышленной революции — отношений между обществом, паровой мельницей и промышленным капиталистом — гораздо сложнее этого простого описания. Энергия пара часто рассматривается как фундаментальный элемент этой революции, как ключевой шаг, сделавший ее возможной. Но, исследуя различные источники, повествующие о причинах, по которым в конце XVIII — начале XIX века пар получил повсеместное распространение в Британии, Мальм обнаружил, что это произошло от безысходности. Британия однозначно не являлась адептом добычи и сжигания угля — поначалу использование энергии пара явно не было предпочтительным вариантом.

Более того, на сцену уже вышли промышленные капиталисты. Экспоненциальный рост объема производства (что обычно воспринимается как признак промышленной революции) начался задолго до появления паровой машины. Так, уже в 1780-х годах стало расти производство хлопка благодаря введению ряда механических улучшений, являющихся следствием свойств самой этой сельскохозяйственной культуры. Они не только способствовали новациям, но и позволяли реинвестировать значительную часть прибыли (норма прибыли зачастую превышала 30 %) в меры, еще больше снижавшие затраты на производство. В этом процессе использовалась движущая сила, хорошо известная еще тогда, когда Агриппа платил за возведение Пантеона — водяные колеса.

Использование энергии пара обычно рассматривается как переходный этап, когда двигатель внутреннего сгорания еще не был изобретен, а мощности водяных колес уже было недостаточно. Но это неправда. В 1983 году Роберт Гордон опубликовал подробное исследование водоразделов промышленного севера Великобритании. К 1838 году, когда индустриальная революция уже шла полным ходом, все водяные колеса эксплуатировались гораздо серьезнее, чем когда-либо прежде. Но при этом нигде не использовалось даже 10 % гидроэнергетического потенциала. Максимум, достигнутый у реки Трент, составил менее 2 % доступной мощности воды.

Для экспоненциального роста промышленности пар не был так уж необходим. Он использовался не из-за отсутствия альтернативы, а просто потому, что был дешевле тех источники энергии, которые были до него. И потому, что по различным причинам подходил людям, вкладывавшим деньги в производство. Он освободил их от ограничений во времени и пространстве, позволяя ставить мельницы там, где они хотели, и легко изменял скорость их работы. Это позволило добиться высокой концентрации промышленности, использовавшей более крупные массы рабочей силы. Причины, по которым владельцы (и в какой-то мере работники) предпочитали пар воде, не были связаны с присущей этой технологии энергией, а стали следствием социальных отношений между двумя группами людей. Технология не вызвала промышленную революцию, она была ребенком этой революции.