Дэниел Франклин - Мегатех. Технологии и общество 2050 года в прогнозах ученых и писателей

На всех парах

Почему ранняя история паровой машины имеет такое значение сегодня? По трем причинам. Во-первых, это подчеркивает центральную роль капитализма. Реинвестирование капитала в будущий рост рынка создает спрос на технологии, совершенно не похожий на тот, который наблюдался на любой предыдущей стадии развития общества.

Это наглядно демонстрирует феномен, часто принимаемый в качестве доказательства наличия у технологии независимой динамики. При внимательном рассмотрении оказывается, что множество инновационных идей — от дизельного двигателя до телефона и лампочки — приходили в голову одновременно большому числу людей. Начиная с исследований Лэнгдона Виннера и Роберта Мертона в 1970-х годах, параллельные открытия и патенты на изобретения стали нормой, и это позволяет людям вроде Кевина Келли считать подобное явление доказательством существования вещей, которые технология "хочет" делать в дальнейшем. Тем не менее, на мой взгляд, это просто означает, что в капиталистических системах высоко ценится мышление, приводящее к созданию новых продуктов; кроме того, количество новых целей, к которым следует стремиться, конечно. В качестве доказательства рассмотрим, что технологии могли бы сделать в докапиталистическую эпоху, но не стали. Например, тачки с одним передним колесом могли бы быть изобретены еще тогда, но этого не случилось.

Во-вторых, восприятие энергии пара как причины, а не только как центрального элемента промышленной революции, может подсказать, чего люди хотят от технологии. Паровой двигатель стал символом идеи о том, что она работает сама по себе. Это было своего рода фетишистское, суеверное благоговение перед техникой — как преданными ее поклонниками, так и противниками. И надежда (технология спасет нас), и страх (технология погубит нас) должны сыграть свою роль. В конце концов, история Франкенштейна — это история об автономной технологии.

Компьютеры играют сегодня ту же роль, что паровые двигатели в викторианскую эпоху. Они являются технологией, олицетворяющей все прочие ее виды. Когда они говорят "нет" или "да", или "принимают решения", то всегда делают это так, как было определено программами, написанными человеческими руками, с определенной человеком целью и с человеческими недостатками. Но делают это таким образом, что кажется, будто это их решения. Современный сдвиг в направлении искусственного интеллекта настолько интересен именно потому, что, похоже, до предела развивает нашу уверенность в автономии техники. Вопреки Келли, я не верю, что технологии чего-то хотят. Но я верю: это люди мечтают, чтобы технологии чего-то желали (лишь в определенной мере, конечно), и некоторые из них пытаются этого добиться.

Этот акцент на автономии понятен, учитывая, что именно в информационных технологиях за последние несколько десятилетий был достигнут самый очевидный инновационный прогресс (я говорю очевидный потому, что, как напоминает Роберт Карлсон в главе 3, прогресс в биологических технологиях тоже был колоссальным). Однако существует опасность того, что предубеждения относительно автономии как центральной технологической проблемы эпохи могут исказить наше представление о будущем. Возьмем, например, вооружение. В своем увлекательном эссе (глава 11) Бен Сазерленд подробно описывает многие аспекты автономии или интеллекта, которые могут быть использованы в оружии — начиная с пуль, способных огибать углы. Но следует обратить внимание и на предположение из эссе Фрэнка Вильчека (глава 2) о том, что гораздо лучший контроль над ядерной физикой вполне может позволить добиться получения "сверхплотных аккумуляторов энергии меньшего объема, лучше управляемых и более универсальных, чем современные реакторы (или бомбы)".

Этот пассаж напомнил мне замечания, сделанные несколько лет назад Фрименом Дайсоном, великим физиком и математиком, а также коллегой Вильчека. Дайсон говорил, что если можно было бы назвать одно физическое явление, которое он не хотел бы видеть открытым, то это способ вызвать детонацию термоядерной бомбы (то есть водородной) без участия боеприпаса, основанного на реакции деления (то есть атомной бомбы). Мне кажется, это один из тех моментов, о которых говорит Вильчек.

На данный момент сблизить атомы водорода в достаточной степени, чтобы вызывать детонацию водородной бомбы, можно только цепной реакцией деления атомов урана или плутония, то есть атомным взрывом: таким образом, в любую водородную бомбу встроена атомная для запуска процесса. Разработка водородного оружия сравнительно проста: когда в 1942 году первые ученые Манхэттенского проекта приехали в Лос-Аламос, оно было уже сконструировано. Однако накапливать правильные изотопы плутония и урана в необходимых количествах оказалось гораздо сложнее. В 1940-х на это пришлось потратить огромную долю ВВП США. Это по-прежнему нелегко сделать любому субъекту, меньшему, чем государство, но это можно осуществить без предварительного уведомления других стран. Тот факт, что способность производить ядерное оружие распространилась не так широко, как предполагалось в 1950–1960-х годах, и с менее ужасными результатами, во многом объясняется сложностью накопления расщепляющихся материалов, а санкции и другие формы убеждения, включая превентивные удары, еще больше усложнили задачу.

Но если Вильчек прав, и оснащенная мощными компьютерами ядерная физика найдет возможность высвободить энергию атомного ядра в процессе, больше похожем на химическую реакцию, этот барьер может быть снят. В таком мире можно представить ядерное оружие, изготовленное с гораздо меньшими усилиями, чем требуется сегодня, из более легкодоступных материалов и в огромных количествах. Могут появиться террористы-смертники с килотонными зарядами. Подобная перспектива кажется мне более пугающей, чем мысль о том, что системы с искусственным интеллектом восстанут и поработят всех нас. Хотя эта проблема обсуждается намного реже.

Незапланированные последствия

Третья причина обратить внимание на момент появления паровых двигателей заключается в том, что это наиболее значительный в истории пример непреднамеренных последствий. Суть в том, что углекислый газ играет более важную роль в сохранении тепла на поверхности Земли, чем это могли оценить во второй половине XIX века, но лишь в середине XX века стало ясно, что его выделяет множество машин, работающих на органическом топливе и появившихся благодаря развитию промышленного капитализма. Они оказались способны изменить климат планеты, и лишь к концу XX века это стали воспринимать всерьез. Таким образом, решения капиталистов XIX века изменили планету, хотя это вовсе не планировалось.