Алесь Адамович - Пути в незнаемое [Писатели рассказывают о науке]

Второй этап — это время работы над сочинениями, посвященными главным образом американскому путешествию. В этом варианте Гумбольдт по-прежнему самоуверен, но самоуверенность его становится как-то мягче, глинистее — она мнется, она нуждается в умелых гончарах. Гумбольдт знает, что любое гончарное изделие подвластно его рукам, но рук — увы — не хватает. Он понимает — и это уступка в ущерб самоуверенности, — что нуждается в мастеровых. Не простых — великолепных. И он не забывает о них напоминать читателям в своих сочинениях. И хотя обычно принято причислять американские сочинения Гумбольдта к списку его работ без особых оговорок, — это неточно, и Гумбольдт подобного себе не позволял: у него были соавторы, которые выполняли ту работу, которую он мог выполнить и сам, но на которую у него физически не хватало времени и сил. Это не пошатнувшаяся самоуверенность, а разумный учет всех «за» и «против».

И самое сложное, конечно, финал — работа над «Космосом». Уже в самом факте столь позднего начала работы над грандиозным сочинением проявлена гигантская самоуверенность. И все же… Это была самоуверенность солиста, знающего, что ему необходим и хор, и оркестр и что они вовремя придут на помощь, если он вдруг сфальшивит. И, уверенный в себе как в солисте, Гумбольдт все же звал на помощь. На помощь приходили мастера не те, которые выполняли работу, посильную и ему, а мастера, которые помогали ему в том, чего он сам уже сделать не мог. Он оставался солистом, но со сцены звучали и неподвластные ему инструменты… Самоуверенность с подпорками?.. Пожалуй. Но самоуверенность солиста и организатора, знающего и видящего цель. Это главное.

Что творческий процесс — не линия, проведенная умелой ровной рукой, а нечто, похожее на кардиограмму возбужденного человека, — известно давно. Провалы неизбежны. Но творчества нет и без взлетов. Творчество Гумбольдта внешне выглядит удивительно ровным. Возникает такое ощущение, что, однажды взяв предельную для себя высоту, Гумбольдт в дальнейшем развивался на этой же самой высоте, более количественно, чем качественно (хотя не следует забывать закона диалектики). Нет достоверных сведений о творческих кризисах Гумбольдта, о заметном снижении его научного потенциала даже в преклонные годы (в истории русской науки то же самое, наверное, можно сказать о Вернадском). И все-таки творчество Гумбольдта, как и всякого ученого большого диапазона, имеет неизбежно изменяющуюся инфраструктуру, оно не моноформно, а полиформно… у Гумбольдта были периоды повышенного интереса к обработке фактического материала, к фактуре (Южная и Центральная Америка прежде всего), к методике (геопрофили, изометрические построения), колебания между гуманитарными и чисто естественноисторическими сюжетами. Специализированный историк науки, заботясь прежде всего о своем интересе, конечно же обнаружит и пики, и впадины. Обнаруживаются они и в плане мировоззренческом. Если иметь в виду подъемы, то это первое десятилетие девятнадцатого столетия, канун двадцатых годов, конец двадцатых годов, сороковые и пятидесятые годы… Но, взятое в целом, творчество Гумбольдта равномерно до удивления.

Гумбольдт едва ли сомневался в вечности своих деяний, своих книг — «Космоса» прежде всего (иначе зачем ему было до последнего дня этот «Космос» сотворять?). Но в целом и тем более поэтапно предвидеть судьбу своих книг никому, конечно, не дано.

Но не предполагал Гумбольдт, конечно, что когорта свободомыслящих и смело действующих в России людей — революционные демократы — будут читать его и писать о нем. В общем, это укладывается в жизненную концепцию самоуверенности Гумбольдта, и все же трудно представить себе единомышленником Гумбольдта — Чернышевского. И Писарева тоже. Единомышленниками они и не были, но Чернышевскому Гумбольдт требовался: это один из его любимых натуралистов, многократно им упоминаемый.

Так, в статье «Критика философских предубеждений против общинного владения» (она опубликована в 1858 году) Чернышевский счел нужным посвятить несколько страниц изложению взглядов Гумбольдта на развитие природы…

Писарев, революционность которого имела явный уклон в просветительство, в просвещение, в статье «Наша университетская наука» (опубликована в 1863 году) в гумбольдтовском и риттеровском плане излагал задачи географии. В интерпретации (довольно точной) они выглядят так: география должна показывать, как размещены на земном шаре минералы, растения, животные и люди (это более Риттер, чем Гумбольдт), и в то же время должна объяснять связь, существующую между разными явлениями природы. «Словом, дело географии — показать общую связь отдельных частей; ее дело нарисовать общие картины природы… География может и должна опираться на все естественные науки, но заменять их собою она не может, потому что в таком случае ей пришлось бы обратиться в необъятную энциклопедию», — в такой писаревской трактовке это больше Гумбольдт, чем Риттер.

Но жизнь гумбольдтовских идей отнюдь не была безоблачной, о чем коротко уже говорилось. Очень скоро после отпразднованного столетия со дня его рождения Гумбольдт действительно стал фигурой почти забытой.

Вот этого он не предвидел.

Хотя мог бы предчувствовать.

Исключить распад целостности на частности, на компоненты смогли бы конгениальные ему люди. Они реально существовали тогда в Европе, но гений их был направлен в иные сферы.

Восторжествовало иное — не соединение, а разобщение в общей судьбе наук о Земле.

Этого Гумбольдт тоже не предвидел, неосознанно полагаясь на гётевскую продуктивную силу гения, которая позволит ему (даже в посмертном варианте) направлять развитие научной мысли.

Так не получилось. И не могло получиться, ибо географическое естествознание миновать кризиса не могло: он неизбежно должен был наступить при переходе от описаний к причинности и объяснению. Гумбольдт воплотил этот переход в своей деятельности, но его одного на всю науку не хватило, да и не могло хватить.

Профессиональным писателям даже самые любопытные люди редко задают вопрос «Кто ваш любимый писатель?». Редко — не означает «никогда», бывает, задают. Желтая лихорадка, изменившая экспедиционную судьбу Александра Гумбольдта, — вместо Кубы он попал в Куману, — была специально исследована американским писателем Полем де Крюи, автором замечательной книги «Охотники за микробами», — именно его я считаю одним из интереснейших писателей двадцатого столетия. И одним из создателей жанра научно-художественной литературы, о чем говорится и в нашей Литературной энциклопедии. Энциклопедия вспомнила не только де Крюи, но даже древнеримского поэта Лукреция и декларативные стихи Ломоносова, благо в человеческой истории они соседи: их жизни разделяют всего-навсего две тысячи лет. А Гумбольдт даже не вспоминается. Поль де Крюи не возводил теоретического здания над собственными сочинениями, — он был практик. Но историки литературы по логике событий должны были бы обратить внимание на книгу, которую читают уже более полутораста лет, хотя она и лишена завлекательного сюжета, — я имею в виду «Картины природы». При всей моей глубочайшей симпатии к де Крюи, я все же историю новейшей научно-художественной литературы начинал бы с «Картин природы» Гумбольдта. Место в истории найдется каждому, благо и писали эти два мастера в разном ключе. Но образ вошел в научную литературу, сделав ее научно-художественной, почти за сто двадцать лет до того, как Поль де Крюи взялся за перо. Эта грань таланта Гумбольдта хотя и признается, но остается почти неизученной — и между тем это одна их тех ступеней, которые позволили Гумбольдту войти в наше сегодня, остаться читаемым, живым.