Алесь Адамович - Пути в незнаемое [Писатели рассказывают о науке]

Но Гумбольдт не стал отличать измененную человеком природу от неизмененной в понятийном смысле.

А Риттер, используя, в частности, и описания американской природы Гумбольдтом, это сделал: он ввел в науку понятие «культурная сфера», подразумевая под ней природу, в той или иной степени измененную человеком. Иначе говоря, в той комплексной оболочке, которую очертил (не назвав) Гумбольдт, Риттер выделил «слой», человеком измененный. Вытекало ли это из текстов Гумбольдта? Конечно, ибо какая же единая наука может получиться из географии растений без учета перетасовки и растений, и животных, да и людей тоже?.. И все-таки Гумбольдт почему-то не развил свою собственную логическую посылку, как бы предоставив это Риттеру. Интересен дальнейший ход этого историками науки не замеченного расхождения: мысль стала развиваться по риттерианскому, а не гумбольдтовскому пути.

Надо, впрочем, отметить, что у Риттера имелись предшественники: Бюффон и (в повторе) Георг Форстер. Резко отвергая естественное в природе, Бюффон писал: «Новая природа выйдет из наших рук. Как прекрасна эта культурная природа! Как она блестяща, как роскошен наряд ее, благодаря заботам человека!» А Форстер вторит: «Новая омоложенная природа выйдет из наших рук! Как прекрасна эта обработанная природа! Как блестяще и великолепно украсил ее труд человека!». Это еще не «культурная сфера», это общие (и второстепенные) суждения о возможности создать трудом нечто новое по сравнению с существующим.

Дальнейшие события разворачивались следующим образом. Близким учеником и последователем Риттера был немецкий географ Эрнст Капп, в 1844 году опубликовавший книгу «Философское землеведение». В этой книге Капп, явно используя и традиции Бюффона, и традиции Риттера, выделил облагороженную трудом человека часть окружающей нас природы. Четырьмя десятилетиями позже русский ученый, боец «тысяч» Гарибальди, Лев Ильич Мечников, живший и умерший в эмиграции, в книге «Цивилизация и великие исторические реки», как бы расширяя понятие «географическая среда», которое они вместе с французским географом и революционером Элизе Реклю ввели в науку, предложил понятие «культурная географическая среда», что едва ли нуждается в особой расшифровке… Уже в советское время, в 30-х годах, Вернадский стал называть «культурную сферу» Риттера и «культурную географическую среду» Мечникова «ноосферой», что ставится ему в особую заслугу (обычно без упоминания предшественников; он и сам их не упоминал; названные же Вернадским Леруа и Тейяр де Шарден под «ноосферой» подразумевали и не то, что Риттер, и не то, что сам Вернадский).

Но в историко-научном плане, в общем понимании Космоса возникла неурядица (явно не научный термин, а лучше мне подобрать не удалось).

Гумбольдт формально оказывается в проигрыше, — очень уж хороша линия, поддержанная и большинством советских ученых, казалось бы, с безупречной разумностью настаивающих на необходимости отличать измененную (разумно измененную!) человеком природу от не тронутой человеком природы… Сразу же после второй мировой войны в географической литературе стали с особой настойчивостью публиковаться суждения о «культурных ландшафтах», «измененных ландшафтах», «антропогенных ландшафтах» и даже «социалистических преобразованных ландшафтах»… В суждениях подобного рода были некоторые социологические издержки, но разве можно всерьез не усматривать разницы между нетронутой тайгой и пшеничным полем у южной окраины тайги?.. В одном случае — «природный ландшафт», в другом — «культурный». Различия между ними бесспорны, и практически необходимо их размежевать: здравый смысл, многократно осмеянный, в данном случает не противоречит самой строгой теории. Но Риттер и его единомышленники в этом , — Капп, Лев Мечников, Вернадский, — распространили понятие «культурный ландшафт» на всю планету, до «культурной географической среды» или «культурной сферы».

Почему же то же самое не проделал Гумбольдт, автор «манифестов», в которых природа и человечество едины не как крестьянин и поле («культурный ландшафт»), а планетарно едины?

Вероятно, исчерпывающе точный ответ на этот вопрос просто невозможен. Но поскольку мне понятнее сдержанность Гумбольдта, чем свободный полет мысли Риттера, поразмыслить об этом стоит.

У Гумбольдта не было — и не могло быть — представлений, адекватных современным знаниям о круговороте веществ в природе вообще и биогенном круговороте в частности. Но важнейшей чертой строения поверхности Земли была ее всеоживленность, повсеместность лебенссферы-биосферы. Вносил ли человек изменения в лебенссферу? Повторяю: разумеется! Иначе откуда же взяться географии растений в его, гумбольдтовском, понимании?.. Да, человек производил определенную перетасовку внутри лебенссферы, но структура поверхности планеты, суть важнейших процессов, оставались неизмененными — и всеоживленность, и повсеместность жизнесферы… Видимо, Гумбольдт не усматривал в деятельности человека фактора, изменяющего сущностьбытия окружающего мира, не усматривал в ней сущностнойперестройки, хотя учет изменений, конечно, должен был вестись той же географией растений… Сущность окружающей человека природы — непрерывное воспроизводство жизни, как сказали бы мы теперь, а человек ли разбрасывает семена, или ветер их разносит, или птицы, — это уже вторично, это в рамках той же — прежней — сущности. Поэтому и не требовались Гумбольдту (как и некоторым современным натуралистам) такие понятия, как «культурная сфера» (синоним — «измененная природа»), но необходимы были единое человечество, органотехника, интеллектосфера…

Этот ряд — прямое выражение планетной революции. А культурная сфера — ее побочный продукт. Отнюдь не безразличный для человека, тем более в эпоху современных экологических проблем, но эволюционно все же побочный, не выражающий сути развития нашей части мироздания, а в чем-то — пусть временно — противостоящий, мешающий естественному развитию.

…Незадолго до смерти, в незаконченном пятом томе «Космоса», Гумбольдт, в известном смысле полемизируя с самим собою и с собственным пониманием географии растений, как комплексной науки о природе и человеке, написал следующее: «В более строгом смысле слова и в наибольшем обобщении понятия „ мироописание есть история природы и человечества“». Гумбольдт ссылается при этом на Фрэнсиса Бэкона, барона Веруламского, но мысль эта — выношена им более чем кем-либо.

Уходя из жизни, в свои самые последние часы, Александр Гумбольдт думал о Гарце, своем первом научном полигоне, и об Алтае — одном из последних: «…Я по аналогии с Гарцем, считал бы глинистый сланец восточного Алтая за девонский, различно прорезаемый гранитными и кварцпорфировыми жилами. Соприкосновение различных пород привело к их своеобразной окраске. Для шлифовки камней были учреждены заводы. Там обрабатывают превосходный гранит и белый мрамор, полосатый яшмовидный авгит-порфир Чариша, зеленый порфир Ревенской сопки, Белорецкий авентурин, Коргонский красный крапчатый порфир, похожий на древний Эльфдальский порфир, и украшающий собою Петербургские дворцы…» (Смерть великого автора прекратила сочинение на этом месте.)