Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Впрочем, как оказалось, они уже успели отснять на этой клетке с двумя электродами довольно много пленки. Видимо, отсутствие третьего участника благотворно сказывалось на эксперименте. Клетка работала как машина. Даже Игорь, столь скромный в оценках, был в восторге от повторности, с какой клетка отвечала на воздействия.

Счастье сопутствовало нам в эту ночь. Мы хорошо воткнулись двумя электродами подряд в пять клеток. Пленка сулила много интересного.

Откуда-то сверху свалилось утро. Запело радио. Спать не хотелось. «Проявим!» Игорь уединился с пленкой в темном коридорчике, а мы с Борисом сидели просто так. Борис сказал:

— Имеются существенные положительные моменты. Комплементарность. Второе — методический уровень достаточно приличен, лимнэя была на два порядка ниже. Второе: преодолен комплекс неполноценности.

(В столовой Борис мог съесть шесть порций третьего, в речах же он всегда застревал на втором.)

В переводе на общедоступный язык это примерно значило: «А ведь мы проработали не зря. Во-первых, сработались, притерлись друг к другу. Во-вторых, научились многим трудным вещам, даже таким, которые казались нам невозможными, когда в Москве мы работали на клетках прудовика. Зато теперь верим в свои силы». Приятная леность, расслабление и удовольствие растекались по телу. Приятно было сидеть на полу и думать, что мы вышли на приличный уровень.

Приоткрылась дверь, Игорь проник в комнату. Он был бледен.

— Сейчас повешусь, — объявил он шепотом. — Никогда в жизни такого не было, — говорил он, едва не плача, — первый раз в жизни слепил пленку эмульсией, и именно эта пленка…

Удар был увесист, но мы устояли.

— Ерунда, — сказал Борис, — доделаем будущим летом. Мы слишком азартно провели день, что-нибудь должно было случиться.

— Сейчас повешусь, — повторил Игорь.

Но судьба была великодушна. Слепился и пропал лишь небольшой кусочек пленки. Мы сидели и любовались мокрыми осциллограммами.

— А в самом деле, зачем у тритонии такие большие клетки? — спросил Игорь.

— Ну, очень просто, — быстро сказал Борис. — По всей вероятности…

Он замолчал и посмотрел на меня. Я пожал плечами. Мне было даже любопытно, какое он выдвинет объяснение. Но он никакого не выдвинул.

Я мог бы припомнить, что тот же вопрос задал мне однажды большой, известный ученый, профессор Московского университета Лев Александрович Зенкевич. Дело было на Белом море, где, если вы еще не забыли начала нашего повествования, я в первый раз столкнулся с гигантскими нейронами голожаберников. Естественно, я успел раззвонить об этом по всей биостанции, и время от времени кто-нибудь из сотрудников заглядывал к нам, физиологам, посмотреть на диковинные клетки.

Заглянул и Лев Александрович.

— Действительно, замечательные клетки, — сказал он, посидев за микроскопом. — Откуда вы их получаете?

— Это эолидия, цереброплевральный ганглий, — пояснил я.

Откуда берутся эолидии, я рассказывать Льву Александровичу не стал, так как подумал, что вряд ли он имел в виду подробности. (Подробности были чересчур живописны, потому что собирать эолидий мне приходилось в одной дальней бухточке, где гнездились крачки. Короче говоря, я надевал на голову алюминиевую кастрюлю и в таком донкихотском виде только и мог работать на литорали, а визгливые бессовестные птицы, собрав своих сородичей со всего Белого моря, норовили долбануть меня в голову.)

— Не знаете ли вы, — полюбопытствовал Лев Александрович, — какова функция этих гигантских клеток?

Я ответил банально: мол, во всех изученных случаях гигантизм нейронов вызывается тем, что клетке приходится обслуживать более толстый отросток. У каждой нервной клетки есть один длинный отросток, по которому импульсы доставляются в назначенное место. Чем толще отросток, тем быстрее бегут по нему импульсы. Поэтому в тех случаях, когда организму нужна высокая скорость доставки нервных сигналов, возникает толстое волокно, а вместе с ним и большая клетка, потому что волокно — часть этой клетки.

Вот, например, кальмар. Когда над ним повисает неожиданная угроза, он резко и с силой выбрасывает воду через воронку и совершает реактивный прыжок. Сигнал к этой мышечной реакции возникает в нервном центре и приходит к разным мышцам по нервным волокнам.

Что случилось бы, если бы скорость проведения импульсов была у всех волокон одинаковая? Сначала бы сократились ближние к мозгу мышцы, затем более отдаленные, затем те, что еще подальше, — и внезапного резкого прыжка не получилось бы. Поэтому к дальним мышцам импульсы идут по очень толстым волокнам и приходят на место одновременно с импульсами, несущимися к ближним мышцам. А система толстых волокон, естественно, связана с гигантскими клетками…

Лев Александрович вежливо выслушал мое эрудированное пояснение.

— И у голожаберных есть, следовательно, гигантские волокна? — спросил он.

Я ответил, что пока не могу найти волокон большой толщины. Не видно у эолидий и какой-либо быстрой мышечной реакции. Лев Александрович задумался.

— Мне кажется, — сказал он, — что каждая из этих гигантских клеток должна как бы выполнять роль группы, совокупности клеток, то есть брать на себя функцию нервного центра.

По сей час не могу понять, почему человек, никогда не имевший дела с физиологией нервной системы (а Зенкевич — зоолог, фаунист, специалист по биологической продуктивности океана), почему он высказал мысль, которая впоследствии получила полное подтверждение и которая мне, физиологу, казалась тогда совершенным абсурдом.

Ну, мне-то, понятно, она показалась абсурдной, потому что я слишком уважительно относился к общепринятым взглядам на физиологию нейрона. Лев Александрович, будучи специалистом в другой области биологии, всяких деталей, по-видимому, не знал, но он дал мне урок особенного, высшего знания, высшего понимания предмета, которое кроется за туманным термином «большой ученый». Что это за чертовщина, «большой ученый», я объяснить и даже понять не могу, но я вынужден признать это явление, так как мне приходилось на практике убеждаться в его существовании, и не раз.

Правильность мысли, высказанной Зенкевичем, стала мне ясной, к сожалению, гораздо позже, через два года с лишним, уже после того, как мы вернулись с Путятина. Как раз в то время, когда мы работали на Японском море, вышла из печати работа, выполненная двумя физиологами, французом и англичанином.

Они работали с гигантскими нейронами морского зайца. Оказалось, что на некотором расстоянии от тела клетки ее отросток делится на ветви. Ну, делится и делится, ветвящийся отросток известен у множества разных клеток. Это самое обычное и понятное явление: скажем, когда нужно, чтоб импульс попал с нервного волокна на несколько мышечных волокон, нервное волокно делится на ветви. Ничего странного.