Николай Воронов - Знак вопроса, 2005 № 03

Но демон Сократа лепил его по облику и безобразию своей уродливости не только телесно, но и душевно, сделав из него своего рода антропологическую уникальность. Но зачем человеку столь сильная уникальность, делающая его даже антропологическим исключением? Ведь каждый человек, обладая уникальностью, все же похож иногда на своих предков; при этом между всеми людьми есть какие-то черты сходства. Уникальность же Сократа абсолютна; она тоже должна была послужить средством мощного и тайного воздействия на людей.

Уже упоминавшийся Алкивиад с каким-то вдохновенным страхом говорит, что даже в самой отдаленной степени Сократ «не похож ни на кого из людей, древних или ныне здравствующих, — это самое поразительное». Но на кого-то он все-таки похож? И Алкивиад спокойно так говорит: «Сравнивать его можно… не с людьми, а с силенами и сатирами — и его самого, и его речи. <���…> Сократ похож, по-моему, на сатира Марсия. Что ты сходен с силенами внешне, Сократ, этого ты, пожалуй, и сам не станешь оспаривать». То есть близкие к Сократу люди видели в нем воплощение нечеловеческого инфернального существа. И никого это особо не смутило! Наоборот: такое подобие привлекало к Сократу новые массы поклонников, желающих душевно пообщаться с демонами.

Если учесть, что силены, сатиры волосатые демоны, наполовину люди, а наполовину козлы, постоянно обуреваемы похотью, то сравнение Сократа с ними весьма и весьма односмысленное. Сатир Марсий, т. е. человеко-козел, отличившейся в игре на флейте, вызвал на музыкальное соревнование самого Аполлона и, проигравши, был истинно с олимпийским искусством обесшкурен победителем. Сравнение с этим демоном должно было бы насторожить Сократа и его поклонников относительно их совместного будущего.

Но древние эллины реально воспринимали демонов в целом как законных обитателей бытия; хотя они и выделяли среди них светлые и темные фигуры, но в целом каждый демон одновременно был носителем зла и добра. Они не могли даже допустить и мысли о том, что все демоны родом не из бытия, а из Ничто Тартара, что они очень и очень заинтересованы в диалектике вопрошания, видя в ней основное орудие своего проникновения в сознание и разум бытия.

В своей родной стихии ничто диалектика не нуждалась ни в каких учителях, ибо эта сфера насквозь пропитана миазмами отрицания, самоотрицания и противоречивости, которые мгновенно одиалектичивают все, попавшее в зону воздействия Ничто. Во мраке учить мраку не нужно, а вот в земном царстве света творить мрак — это целое искусство, требующее учителей и наставников. Сократ был один из первенцев диалектики Ничто. Ему выпала миссия проведения опыта массового превращения людей с помощью диалектики в вопрошающих, затем — в вопросительных, и, наконец, — в сомнительных существ с полностью разрушенным сознанием. Среди древних ученых, пожалуй, лишь Аристотель, понимал отрицательную суть демонов, выстроив против них непроходимые стены своей логики, надежно защищающие ум и душу от проникновения в них чужеродных сил.

Демон вооружил Сократа фундаментально, сделав его великим маэстро гипноза, магии, даже волшебства, обучил искусству насильственного навязывания людям с помощью диалектических вопросов искусственных мыслей, состояний. И не только другим людям, но и самому себе! Менон, собеседник Сократа, шутя, говорит: «…Ты очень похож и видом, и всем на плоского морского ската: он ведь всякого, кто к нему приблизится и прикоснется, приводит в оцепенение, а ты сейчас, мне кажется, сделал со мной то же самое — я оцепенел. У меня в самом деле и душа оцепенела, и язык отнялся: не зная, как тебе и отвечать… Ты меня околдовал и зачаровал и до того заговорил, что в голове у меня полная путаница». Сократ добродушно соглашается с данным уподоблением, добавляя: «…Если этот самый скат, приведя в оцепенение других, и сам пребывает в оцепенении, то я на него похож, а если нет, то не похож». И Менон считает благоразумным то, что Сократ не выезжает никуда на чужбину, ибо «если бы ты стал делать то же самое в другом государстве, то тебя, чужеземца, немедля бы схватили как колдуна». Первые соблазненные потребители диалектики воспринимали ее буквально как род колдовства.

Итак, сам Сократ признавал над собой власть некоей внеличностной силы, способной парализовать волю, сознание, разум людей. И автором этой силы были не олимпийские боги, а демон-гений-даймонион.

Но чем заменяет этот демон временно выключенные силы сознания и разума? Послушаем об этом снова суждение ученика Сократа, Алкивиада: «Когда я слушаю его, сердце у меня бьется гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов [2] Корибанты — жрецы и спутники фригийской богини Кибелы, прославляющие ее посредством экстатических оргий, в которых достигалась максимальная распущенность и невменяемость, граничащие с безумием. , а из глаз моих от его речей льются слезы; то же самое, как я вижу, происходит и со многими другими». И странный моральный катарсис вызывают речи Сократа. Тот же Алкивиад говорит, что только лишь перед одним Сократом «испытываю я то, чего вот уж никто бы за мною не заподозрил, — чувство стыда».

Весьма похвальное чувство! Но чего же устыдился Алкивиад? Он устыдился своей распутной жизни, почестей и славы, коими его одаривают сограждане. Это — весьма хорошо.

А еще чего больше всего устыдился Алкивиад? Музы! закройте уши! Господи! Прости за то, что предаю божественной речи такой грех! А еще Алкивиад устыдился того, что он до сих пор не стал содомитским [3] Содомитство ( содомия) — от названия древнеизраильского города Содом (Содом и Гоморра), жители которого отличались крайним распутством, в частности — склонностью к «однополой» любви. (Быт. 18–19). партнером Сократа, причем по вине последнего. В состоянии высшей стыдливости Алкивиад говорит, что Сократ переполнен прекрасными изваяниями и «они показались мне такими божественными, золотыми, прекрасными и удивительными, что я решил сделать вскорости все, чего Сократ ни потребует. Полагая, что он зарится на мою цветущую красоту, я счел ее счастливым даром и великой своей удачей: ведь благодаря ей я мог бы, уступив Сократу, услыхать от него все, что он знает». Но Сократ отверг смазливого содомита по вполне рациональным основаниям: Алкивиад, мол, узрел в нем скрытую божественную красоту и хочет выменять ее на свою внешнюю миловидность, желает «приобрести настоящую красоту ценой кажущейся и задумал поистине выменять медь на золото». Естественно, что Алкивиад устыдился отказа Сократа настолько, что впоследствии предал афинян, перейдя в Пелопонесской войне на сторону Спарты. Демон же сразу посоветовал Сократу не связываться с красивым содомитом, не мешать ему свершить самое великое стыдливое дело своей жизни — предать родину.