Ричард Фейнман - Не все ли равно, что думают другие?

Однажды мне позвонила по межгороду старая добрая знакомая из Лос-Аламоса и говорит очень серьезным голосом:

– Ричард, у меня для тебя печальная новость. Герман погиб.

Я постоянно испытываю неловкость из-за того, что не запоминаю имен, а еще чувствую себя виноватым, что недостаточно внимателен к людям. Поэтому я произнес только:

– О? – стараясь быть серьезным и сохранять спокойствие (так я мог получить больше информации), но мысленно сказал себе: «Кто такой Герман, черт возьми?»

Она говорит:

– Герман вместе с матерью погиб в автокатастрофе недалеко от Лос-Анджелеса. Мама у него из Лос-Анджелеса, поэтому похороны состоятся там, в морге на Роуз-Хилз, третьего мая, в три часа дня. – И продолжает: – Герману было бы очень, очень приятно, если б он знал, что ты будешь среди тех, кто понесет его гроб.

Я по-прежнему никак не могу его вспомнить и говорю:

– Конечно, я был бы счастлив. – По крайней мере так я узнаю, кто такой этот Герман.

И тут мне приходит в голову мысль позвонить в морг.

– У вас состоятся похороны третьего мая в три часа…

– Какие именно вы имеете в виду: похороны Голдшмидта или похороны Парнелла?

– Ну, м-м, я не знаю. – У меня по-прежнему никаких ассоциаций, не похоже, чтобы это был кто-то из них. Наконец я говорю: – Это, вероятно, двойные похороны. Его мать тоже умерла.

– Ах, да. Значит, это похороны Голдшмидта.

– Герман Голдшмидт?

– Именно так; Герман Голдшмидт и миссис Голдшмидт.

Ладно. Это Герман Голдшмидт. Но я по-прежнему не могу вспомнить Германа Голдшмидта. И никаких догадок, что именно я забыл; судя по словам моей знакомой, она была уверена, что мы с Германом прекрасно друг друга знали.

У меня остается последний шанс – пойти на похороны и заглянуть в гроб. Я иду на похороны, и ко мне подходит женщина, которая ими распоряжаться, вся в черном, и со скорбью в голосе говорит:

– Как я рада, что ты пришел. Если б Герман это знал, он был бы так счастлив, – и так далее, в том же духе. Все оплакивают Германа, а я по-прежнему не знаю, кто он такой – хотя я уверен, что если б знал, то страшно расстроился бы, что он мертв!

Похороны продолжались, и когда настало время подойти к гробу, я подошел. Я заглянул в первый гроб – там была мама Германа. Я заглянул во второй гроб – там был Герман, и, клянусь вам, я видел его впервые!

Настало время нести гроб, и я занял свое место. Я очень заботливо опустил Германа покоиться в могиле, потому что знал: он это оценит. Но я до сих пор понятия не имею, кто это был.

Много лет спустя я наконец набрался храбрости сообщить это моей знакомой.

– Помнишь те похороны, на которые я пошел, лет десять назад, Говарда…

– Германа, ты хочешь сказать.

– Ах, да – Германа. Знаешь, я не знаю, что это за Герман. Я даже не узнал его в гробу.

– Но, Ричард, вы с ним познакомились в Лос-Аламосе сразу после войны. Вы оба были моими добрыми друзьями, и мы много беседовали все вместе.

– Я по-прежнему не могу его вспомнить.

Несколько дней спустя она позвонила мне и сказала, что могло произойти: возможно, она познакомилась с Германом сразу после моего отъезда из Лос-Аламоса – и поэтому у нее как-то все перепуталось во времени, – но поскольку она с каждым из нас была так дружна, то подумала, что мы, должно быть, знали друг друга. И значит, ошиблась она, а не я (как чаще всего случается). А может, это просто была с ее стороны элементарная вежливость?

Спустя несколько лет после того, как я прочитал курс лекций для начинающих в Калифорнийском технологическом институте (впоследствии они были изданы под названием «Фейнмановские лекции по физике»), мне пришло длинное письмо от группы феминисток. Меня обвиняли в женоненавистничестве из-за двух эпизодов: первый – обсуждение тонкостей определения скорости, где рассказывалось о женщине-водителе, которую остановил полицейский. Там приводится дискуссия о том, насколько быстро она ехала, и женщина-водитель у меня выдвигает серьезные возражения против того определения скорости, которое дает полицейский [11] «…Вы помните, что автомобиль, о котором мы говорили в начале этой лекции, был остановлен полицейским. Он подходит к машине и говорит: «Мадам (ибо за рулем была женщина), вы нарушили правила уличного движения. Вы ехали со скоростью 90 километров в час». Женщина отвечает: «Простите, это невозможно. Как я могла делать 90 километров в час, если я еду всего лишь 7 минут!» Как бы вы ответили на месте полицейского? Конечно, если вы действительно настоящий полицейский, то такими хитростями вас не запутаешь. Вы бы твердо сказали: «Мадам, оправдываться будете перед судьей!» Но предположим, что у вас нет такого выхода. Вы хотите честно доказать нарушительнице ее вину и пытаетесь объяснить ей, что означает скорость 90 км/час. Как это сделать? Вы скажете: «Я имел в виду, мадам, что если бы вы продолжали ехать таким же образом, то через час вы бы проехали 90 километров». «Да, но я ведь затормозила и остановила машину, – может ответить она, – так что теперь-то я уж никак не могла бы проехать 90 километров в час» («Фейнмановские лекции по физике», глава 8 «Движение», п. 2 «Скорость».) . В письме говорилось, что я выставил женщину дурой.

Другая история, против которой они выступали, была рассказана великим астрономом Артуром Эддингтоном, который только что открыл, что звезды получают свою энергию из ядерной реакции по превращению водорода в гелий. Он вспоминал, как ночью после своего открытия сидел на скамейке с девушкой. Она сказала: «Взгляни, как чудесно сияют звезды!» На что он ответил: «Да, и в этот миг я единственный человек в мире, который знает, почему они сияют» [12] «Фейнмановские лекции по физике», том 1, глава 3 «Физика и другие науки», п. 4 «Астрономия». . Он описывал то самое удивительное одиночество, которое испытываешь, когда совершил открытие.

В письме говорилось, будто я утверждал, что женщина неспособна понять ядерные реакции.

Попытки ответить на их обвинения я счел бессмысленными, потому написал им коротенькое письмо: «Да отцепитесь вы от меня!»

Это, понятное дело, не особо подействовало. Пришло новое письмо: «Ваш ответ на наше письмо от 29 сентября нас не удовлетворяет…» – бла-бла-бла. В этом письме меня предупреждали, что если я не потребую от издателя исправить те фрагменты, против которых они возражают, то будут неприятности.

Письмо я проигнорировал и забыл о нем. Примерно год спустя Американская ассоциация преподавателей физики присудила мне премию за те книги, и меня попросили выступить с докладом на их конференции в Сан-Франциско. Моя сестра Джоан жила в Пало-Альто – в часе езды оттуда, – и я переночевал у нее, а утром мы вместе отправились на конференцию.