Патрик Дж О’Рурк - Адам Смит «О богатстве народов»

Некто, кому посчастливилось обедать в обществе Смита в Лондоне, рассказывал, что Смит так увлекся разговором, что не только налил в чайник кипящую воду, но и положил туда же хлеб и масло, а потом налил себе чашку и заявил, что это худший чай, какой он пробовал в жизни. Его коллеги из Университета Глазго старались избегать играть с ним в вист — и не потому, что он мошенничал, а потому, что если его вдруг озаряла какая-нибудь идея, он тотчас же сдавался и бросал игру. Однажды за обедом в Далкейт-Хаус, резиденции графа Бэклу, Смит начал вразнос критиковать одного важного политика, в то время как ближайший родственник оного сидел напротив него за столом. Смит остановился, когда осознал это, но все равно пробормотал себе под нос, что черт бы всех побрал, но сказанное было правдой до единого слова.

Большинство из этих анекдотов попадают в категорию, которую журналисты называют «слишком хороши, чтобы проверять». Но есть свидетельство тому, это вполне могло быть правдой — в студенческом конспекте смитовской лекции по риторике. На этой лекции Смит привел в пример рассеянность характера одного их персонажей французской пьесы, и студент на полях прокомментировал это забавной пословицей на латыни — что-то вроде «ну конечно, кто бы говорил».

Когда Смит служил правительственным чиновником в Эдинбурге, у него была положенная по традиции охрана, состоящая из одного человека, наряженного в замысловатое одеяние военного стиля и экипированного семифутовой палкой. Каждый день, когда Смит приезжал, тот обязан был давать своего рода маленькое представление из нескольких строевых па. Однажды Смит зачаровался этим действом и, пользуясь своей бамбуковой тростью вместо палки, попытался повторить каждое движение солдата, шаг в шаг. И после никто не мог убедить Смита в том, что он сделал что-то странное. Дугалд Стюарт Писал, что у Смита была эстетическая теория, что большая часть удовольствия, получаемого нами от подражательных искусств, связана со сложностью точного подражания. Может, Смит думал именно об этом. А может, просто дурачился.

Но насколько бы Смит ни был рассеян по характеру, он был невероятно собран и ответственен в том, что касалось общественного долга. Он очень высоко ценил социальные аспекты жизни; в «Нравственных чувствах», в разделе, посвященном благопристойности, он писал: «Общество и общение… самые лучшие средства дня восстановления спокойствия ума». Он был членом множества клубов, от Лондонского Королевского Общества до некоего, называемого Избранное Общество Эдинбурга, которое обсуждало вопросы типа идеального размера ферм в Шотландии и предлагало вознаграждение лучшему трубочисту, вычистившему больше всех труб. Он даже получил почетное звание капитана Эдинбургской гвардии, хотя упражнялся ли он в военном деле до или после случая с охранником, мне неизвестно.

Смит, судя по всему, был очень приятным в общении человеком. Джон Рэй рассказывает историю о французском профессоре геологии, которого Смит убедил прийти на вечер музыки волынок. По словам профессора — эти волынки были «самым омерзительным шумом». Но после тот же самый профессор признался, что «никого в Эдинбурге он не навещал чаще, чем Смита».

В числе друзей Смита были Дэвид Юм, Эдвард Гиббон, Уильям Питт-младший, Сэр Вальтер Скотт, Вольтер, Руссо, Эдмунд Берк, Джеймс Уатт, Бенджамин Франклин и Ларошфуко. Сегодня просто невозможно представить такой круг знакомых. Подобных людей вообще нет.

Самым близким другом Смита был Дэвид Юм, с которым он познакомился в Эдинбурге около 1750 года. Они оба были тогда молодыми интеллектуалами, полными благородных помыслов. Пассаж в «Теории нравственных чувств» описывает смитовскую версию таких теплых дружеских отношений:

«Из всех привязанностей человека, основанных на взаимном интересе и долгом опыте знакомства и общения, искренняя дружба более всего заслуживает уважения… Такая привязанность, основанная на добродетельной любви, может быть названа самой счастливой, ибо она будет самой постоянной и преданной».

А об отношении Юма можно сделать красноречивый вывод из посвященного Смиту и детально продуманного комического эпизода из двенадцати сотен слов; это письмо было отправлено из Лондона в Глазго, где Смит с нетерпением ожидал новостей о том, как была принята в столице публикация «Теории нравственных чувств». Сначала Юм перечислил каждую важную персону, кого он обеспечил копией книги и рекомендациями ее автора, перед тем как сказать:

«Я решил повременить с письмом тебе, пока не соберу достаточно информации об успехе книги, чтобы предсказать с приемлемой вероятностью, будет ли она предана забвению или внесена в регистры храма бессмертия. Хотя с момента публикации прошла только пара недель, мне кажется, уже появляются такие яркие признаки, что я могу почти отважиться предсказать ее судьбу. Однако должен сказать еще, что меня недавно посетил один гость, недавно прибывший из Шотландии. Он рассказал мне, что Университет Глазго намеревается объявить важную должность свободной…»

И далее Юм приводит целый параграф сплетен о том, кто может занять этот пост, ведущих к сплетням об одном их общем знакомом, ведущих к отступлению о другом их друге Лорде Кэймсе и его книге, о которой Юм говорит:

«Надо же, и пришло кому то в голову приготовить соус, смешав в композицию полынь и алоэ — я имею ввиду, соединив метафизику и шотландский закон… Но возвращаясь к твоей книге, и ее успеху в этом городе, я должен сказать тебе — нет, меня опять прерывают! А ведь я строго просил не позволять никому меня беспокоить!

Впрочем, этот гость был довольно интересным — он тоже пишет книги, и у нас был хороший разговор о литературе. Ты говорил мне, что тебе любопытны литературные анекдоты, поэтому я расскажу тебе парочку…»

«Но какое отношение все это имеет к — моей книге? — спросишь ты. Мой дорогой Смит, терпение: приди в спокойствие, покажи себя философом наделе, подумай об истинах и поспешных решениях, о тщетности скорых человеческих суждений — как мало они руководимы разумом в любых делах и вопросах и еще менее в философских, запредельных пониманию толпы».

За этим следует подходящая латинская цитата, а за ней опять поток увещеваний и призывов к невозмутимости и история об афинском политике Фокионе, который всегда подозревал, что совершил какую-то ошибку, когда ему аплодировала толпа. «Предполагая, — продолжал Юм, — что ты уже подготовил себя к самым мрачным рассуждениям, я должен сообщить тебе печальные новости — твоя книга была не слишком удачной, ибо публика, похоже, аплодирует ей с восторгом. Самые неумные люди ищут ее во всех книжных лавках, и толпа умеющих читать рассыпается в чрезмерно громких похвалах».