Юрий Шиканов - Первогодки

— Может, она не выдавала?

— Ее работа. Раскололась. «Боялась, что с тобой что-нибудь случится…» — Он вдруг хитро прищурился. — Может, я для тебя стараюсь. Хочешь, познакомлю?

У меня сладко заныло под ложечкой. Еще бы! Конечно, хочу, но вслух я ничего не сказал, а Валерий, по-своему расценив мое молчание, продолжал:

— Ах, Вадим, ну что ты понимаешь в любви? Наши отношения с Леной проверит время, а Машенька… Кроме того, я обещал прийти, она будет ждать, а я человек слова. И вот из-за халатности врача…

— Постой, ты же восхищался им. Возможно, ты еще не совсем здоров, — перебил я его, соображая, что предпринять. Может быть, предложить мне самому отнести телевизор?

— Да здоров я, здоров, — твердил Абызов, мотая из стороны в сторону головой.

Мне даже показалось, что он скрипнул зубами. Я никогда не видел, чтобы он так терзался. Товарищу нужна была помощь, и я решился:

— Есть лекарство. Ты пойдешь к ней.

— Да ты что? В халате? Остряк-самоучка!

— Зачем в халате? — торопливо сказал я, понижая голос. — Одевай мое обмундирование. Мы почти одинакового роста. Возьмешь мою увольнительную записку…

— Погоди! — Валерий пытался отговорить меня: — Как я пойду? Это же нарушение. Ты что, не понимаешь?

— Ерунда! — Меня начало заносить, как тогда в классе-тренажере. Остановиться я уже не мог. — Чего ты уперся? Никакого нарушения! Я в увольнении и могу сидеть в госпитале хоть до восемнадцати ноль-ноль. Ты — болен и ни в одном боевом расчете не числишься. Не рассусоливай — действуй! Она должна оценить риск — ты из-за нее удрал из госпиталя!

— Ты… ты считаешь, что я должен идти? — Голос его звучал неуверенно, в серых глазах мелькнула растерянность.

Признаться, таким нерешительным я Валерия никогда не видел. Это рождало во мне напористость, стремление подбодрить друга.

— Непременно! — категорично заявил я.

— Может быть, ты прав, только… Давай немного подождем. Сейчас начнется кино, — тихо сказал он, и лицо его покрылось испариной. — Но я иду специально, чтобы потом познакомить с ней тебя. Понял?

Минут пять мы в каком-то напряжении молча поглядывали на дверь. Наконец кто-то заглянул и пригласил всех в кино. Большинство покинуло палату.

— Теперь давай, — озираясь, прошептал Абызов, и я с лихорадочной поспешностью стал сбрасывать с себя одежду.

Через минуту Абызов был одет, но в моем мундире чувствовал себя неловко. Он ему был коротковат.

— Ты, кажется, собирался в музей, — напомнил он, бросая настороженные взгляды на дверь. Мне показалось, что он тянет время.

— Солдатскую льготу — бесплатно посетить музей — как-нибудь использую в другой раз, — отрезал я. — Жми!

— Раз ты настаиваешь — пойду, но на полчасика, — согласился он и стал выкладывать на кровать содержимое моих карманов. — Имущество свое забери.

На одеяло легли носовой платок, кошелек, расческа, перочинный нож — подарок отца. Валерий запустил руку в задний карман брюк, и глаза его округлились.

— Это что такое? Откуда он у тебя? — На его ладони лежал новенький патрон к автомату.

Патрон!.. Как я забыл про него? Я ловко выхватил его у Валерия и зажал в ладони.

— Тихо, — прошептал я. — Нашел на стрельбище. Ходили без тебя в прошлый четверг. Там и нашел.

— Ты что наделал? Там же его, наверное, до ночи искали.

— Так то не наше подразделение потеряло.

— Пацан ты еще. С ляльками играешься. Сдать надо было немедленно. Вечно у тебя карманы всякой ерундой набиты. Ты как сорока — что блестит, то и в карман: и стреляные гильзы, и автоматные пули… Теперь патрон. Знаешь, что за это будет?

Я виновато опустил глаза и пожал плечами. Патрон я нашел на стрельбище в траве. Его полагалось тут же сдать, но я сунул его в карман. Возникла идея выйти на огневой рубеж не с десятью, а с одиннадцатью боевыми патронами. Повышался шанс поразить мишень. Но на огневом рубеже я от этой затеи отказался. Зачем? Я всегда выполнял упражнение на отлично и десятью, и патрон остался в кармане. «Сдам старшине, — подумал я, — после стрельб». Однако потом я забыл о нем, а в казарме подходить с патроном к старшине было боязно. Почему, спросил бы он, не сдал сразу? Нарушение! Поношу, думал я, пока патрон в кармане, а потом решу, что с ним делать. Он приятно щекотал нервы и будоражил воображение, и я не торопился его сдать.

— Выбрось немедленно, — оглядываясь по сторонам, проговорил Валерий.

Я рассмеялся и направил на него патрон.

— Прекрати! — Он оттолкнул мою руку. — Даже незаряженное ружье один раз в год стреляет, а это боевой патрон. Кидай в окно.

— В окно? А если кто найдет?

— Ладно. Сейчас некогда. Потом решим. Пока! — проговорил он уже на ходу. Сделав по палате несколько шагов, он остановился и, поморщившись, добавил укоризненно, будто я был виноват: — О, черт! Ботинки жмут. Как только я дойду?

Хлопнула дверь, и словно что-то оборвалось в моей груди. Что я наделал? Толкнул товарища на нарушение. А если его встретят в городке лейтенант Степанов, майор Коровин или еще кто-либо из офицеров? Или вдруг кто-нибудь придет в госпиталь навестить больного? Тогда все откроется. Я не только себя — его подведу в первую голову. Товарищ называется. Подлец я, каков подлец! Не надо было этого делать. Часто у меня так — сначала сделаю, а потом начинаю соображать. А Валерий… патрона испугался. Уж кто-кто, а он… Я лег на его кровать и под стук костяшек домино, в которое играли оставшиеся в палате, стал думать о Машеньке, представил себе ее глаза, длинные, красиво изогнутые ресницы и возле нее Абызова в моем мундире. Да перед ним ни одна девушка не устоит! Я застонал, и ребята, что «забивали козла», спросили: «У тебя что, тоже аппендицит?» Я махнул рукой — отстаньте, мол, — и повернулся к стене. Теперь-то я знал, как должен был поступить. Надо было сказать Валерию в глаза: «Эта девчонка мне тоже нравится, и я говорю открыто, как другу, что собираюсь за ней ухаживать». А я не нашел в себе мужества признаться, побоялся, что он высмеет меня. По сути дела, я струсил и предал мою будущую любовь. «Но сделал я это ради друга», — оправдывал я себя. И потом неизвестно, как отнеслась бы ко мне Машенька. Ну кто я против Абызова? И я снова застонал.

— Да что с ним, ребята? Может, врача позвать? — забеспокоились доминошники.

— Нет, врача нельзя, — ответил черноволосый крепыш. — Тот начнет выяснять фамилию, а этот парень здесь — подставное лицо. Ну, вместо куклы.

Сказано это было с издевкой. «Кукла — вот кто я такой, — думал я, не собираясь щадить свое самолюбие, — безвольная тряпка! Но Валерий… Тоже хорош. Я его подтолкнул на нарушение, а он не особенно и сопротивлялся, с радостью побежал к своей Машеньке. Где же его железная принципиальность, о которой он так красиво говорит всегда на собраниях?»