Юрий Шиканов - Первогодки

Семь пар ног с механической четкостью отсчитывают два шага, и удары каблуков сливаются в один щелчок. Мы замираем под жестким взглядом прапорщика. В армейской службе он не любил никаких послаблений, и сейчас мы должны пройти «чистилище». По мнению солдат, дотошней Чукавина в части прапорщика нет. Особенно он придирчив к увольняемым в городской отпуск.

— По вашему виду люди будут судить о всей армии, а у вас, рядовой Коблов, брюки верблюд жевал. Выйти из строя! — скомандовал он.

Солдат пытался что-то сказать.

— Разговорчики! — бросил прапорщик свое любимое словечко.

Коблов пулей летит в бытовую комнату. Успеет выгладить брюки до окончания осмотра — его счастье, не успеет — сидеть ему все воскресенье в казарме.

Меня старшина Чукавин не оглядывал ни с фронта, ни с тыла, не заставлял снять фуражку, чтобы осмотреть волосы, не опрашивал по уставу. Это мне показалось подозрительным, и я терялся в догадках: неужели что не так? Украдкой, стараясь не привлекать к себе внимания старшины, оглядываю себя: и складочки на брюках словно лезвие ножа, и пуговки сверкают…

Наконец осмотр окончен. Старшина подразделения напомнил о поведении в городе и вызвал меня из строя первым.

— Вы, рядовой Ковалев, неслись через огонь как танк. Молодчина. Можете отдыхать! — Он вручил мне листок увольнительной записки и пожал руку.

Поразительно! За три месяца службы я ни разу не видел, чтобы Чукавин жал рядовому руку. Сержантам, случалось, жал, но рядовым… Тут же такой чести он удостоил меня. Жаль, что этого не видели наши ребята, особенно Копейкин и младший сержант Буралков.

До госпиталя я шел, едва касаясь земли. Кроме Валерки и девушки с ласковым голоском, мне хотелось увидеть стройбатовца.

Во дворе госпиталя я замедлил шаг, поглядел по сторонам, но увы! Девушки не было. Может быть, подумал я, у нее выходной или она дежурит в палатах? Решительным шагом переступив порог, я направился в гардероб за белым халатом.

— Чего так долго? — встретил Валерий меня вопросом, поднялся с кровати и сел, нащупывая босыми ногами тапочки.

В ответ я, как веером, помахал пачкой писем из Усачевска. По обратным адресам я знал, что одно от матери, а целых пять от Леночки.

— Плясать не надо, тебе еще нельзя, — пряча за спину письма, сказал я. — Спой, тогда отдам.

— Что за дурацкий обычай? — Валерий выхватил у меня из рук письма и стал их просматривать, бросая конверты один за другим на одеяло.

Глядя на них, я невольно приложил руку к карману кителя и почувствовал, как захрустела бумага. Там лежало письмо от матери, полученное только сегодня. По моей просьбе она писала о дедушке. Больше всего меня заинтересовало одно из его сохранившихся фронтовых писем, переписанное четким почерком матери. Я запомнил его наизусть: «Здравствуй, мама, Лида и моя черноглазая дочурка! После многих дней упорных наступательных боев вырвал минутку затишья и, достав бумагу, рад черкануть вам письмо.

Милые мои, мы вложили фрицу по первое число. Наш участок очень тяжелый, воюем в лесах и болотах. Бои очень горячие, сложные и суровые. За эти бои был представлен. Награжден медалью «За отвагу». Только вчера поздравляли. Ну, ганс начинает кидаться, кончаю писать, целую крепко-крепко маму, Лиду и дочурку Надю».

Когда писалось письмо, меня, естественно, не было на свете. Была только моя мать — «черноглазая дочурка… Надя».

После этого письма я увидел своего деда как живого, радость на его лице оттого, что выпала свободная минута для письма, и его огорчение, что «ганс начал кидаться».

Оказывается, мой дед был храбрым человеком! Я и на себя стал смотреть как-то по-другому.

Пока Абызов занимался письмами, я огляделся. Где же отважный стройбатовец? Койка его была пуста. Не было и ефрейтора Кашубы. Он выписался еще в пятницу.

— Валера, а где тот парень… ну, который спасал машину?

— Погоди. — Абызов целиком ушел в чтение письма, того, которое было от матери. — Сейчас… одну минуту.

— В центральный госпиталь увезли, — пробасил чернявый солдат, которого все в палате звали Петей. — На самолете отправили. В понедельник, браток, и я выписываюсь. Надоело кантоваться с боку на бок. У тебя закурить не найдется?

Я отрицательно покрутил головой.

— Мама не разрешает, — усмехнулся чернявый. — Ну, на нет и суда нет. Стрельну в туалете. — И он направился к двери.

Иронию я пропустил мимо ушей и задумался. Жаль, что нет стройбатовца. Хотелось посмотреть на него еще раз. Когда же я поднял глаза, то увидел на тумбочке Абызова миниатюрный переносной телевизор «Электроника» с тоненькой телескопической антенной, живые цветы в стакане, несколько журналов «Юность».

— А ты неплохо устроился! — вырвалось у меня.

— А ты как думал? Если болеть, то делать это надо с удовольствием. — Он улыбнулся, но тут же лицо его приняло озабоченное выражение. — Что так поздно?

Не без гордости объясняю, что я в увольнении. В увольнении! Я ждал, что Валерий удивится, начнет расспрашивать. Быть, скажет, такого не может — несколько дней назад отбыл наказание и сразу в увольнение! Тогда бы я рассказал, как заработал увольнительную записку, преподнес бы все в красках, начиная с команды Буралкова «Вперед» и кончая рукопожатием старшины. Но Абызов ни о чем не спросил, считая, видимо, что меня пустили в город исключительно для того, чтобы я смог навестить больного товарища. Он и слушал меня невнимательно. Похоже, что-то его тревожило, и я не ошибся.

— Ты знаешь, — озабоченно проговорил он, — я рассчитывал сегодня выписаться.

— Так быстро?

— Быстро… Скажешь тоже. Сегодня одиннадцатый день. Обычно выписывают через десять. Я же просился… Но врач не успел оформить документы на выписку, вот я и валяюсь, а у меня сегодня, — он притянул меня к себе за борт мундира и перешел на шепот, — свидание с той самой… с Машенькой.

— Так ее зовут Машенька?

— Ну да. Я должен был отнести ей телевизор, — он указал пальцем на тумбочку. — Это ее. Она в общежитии живет, здесь рядом, а из-за Михаила Евгеньевича… — Он отпустил меня, откинулся головой на подушку и, стукнув кулаком по раскрытой ладони, громко сказал: — Все летит кувырком!

Валерий даже застонал, тоненько и жалобно.

— Что, аппендицит?

— Какой к черту аппендицит! Тут болит. — И он притронулся ладонью к груди.

Я недоумевал: зачем ему Маша? У него есть чудесная девушка Леночка. По-моему, она его любит. Только за одну неделю прислала пять писем. Я так и сказал Валерию.

— Ты рассуждаешь, как крепостник. Что ж мне теперь ни с одной девушкой поговорить нельзя? Да и не могу я ей простить, что она выдала маман об Афганистане. Я ей все выложил, накорябал писульку. Вот она и замаливает грехи — сразу пять писем.