Книга, обманувшая мир

Странно, что все это мог написать русский человек, офицер, прошедший через войну, который в 1943–1945 гг., проходя через освобожденные русские города и села, должен был ясно видеть, что означали тогда «галантность» и «любезность» фашистских офицеров и солдат. Да ведь «от первых детских впечатлений воспитаны в советских школах и советской идеологии» были не только те женщины, которые спали с гитлеровцами в оккупированных местностях (и с лагерными чинами — в лагерях), но и те, которые умирали с голоду, но не продавались за плитку шоколада или пару чулок. И этих-то вторых! — было гораздо больше, их были миллионы. Конечно, никто из женщин, «сходившихся с противником не в бою, а в постелях», не заслужил тех многолетних сроков каторжных лагерей, которые многие из них получили. Но они вполне заслужили ту кличку «немецкие подстилки», которой окрестили их в годы оккупации их бывшие подруги и односельчане. Солженицын с этим решительно не согласен. Он пишет, правда, что-то невнятное о нравственном порицании, с оговоркой «может быть». Главными же виновниками он считает «всех нас, соотечественников и современников. Каковы же были мы, — пишет он, — если от нас наши женщины потянулись к оккупантам» (с. 14).

Через всю книгу Солженицына, и третий том не составляет здесь исключения, проходит неприязнь и озлобление не только в отношении коммунистов вообще, но и тех членов партии, которые по 10–18 лет провели в сталинских лагерях и прошли через испытания несравненно более тяжкие, чем те, через которые прошел сам Солженицын. Называя большинство членов партии не иначе как «ортодоксами», Солженицын утверждает, что после XX съезда эти ортодоксы вернулись на волю такими же точно, какими они были и до лагеря. Эти ортодоксы вообще не хотят вспоминать лагеря и тюрьмы и избегают лагерных знакомств. «Да и какие же они благонамеренные, если им не быть, не простить, не вернуться в прежнее состояние? Ведь об этом же и слали они четырежды в год челобитные: верните меня! верните меня! я был хороший и буду хороший. В чем для них возврат? Прежде всего, в восстановлении партийной книжечки, формуляров, стажа, заслуг… С этим они и повалили в 1956 году: как из затхлого сундука, принесли воздух 30-х годов и хотели продолжить с того дня, когда их арестовали» (с. 479).

И тон, и содержание этой тирады вызывает решительное возражение. Хорошо ведь знает Солженицын, что не из «затхлого сундука» вернулись арестованные в 30-е гг. коммунисты, а из тех же страшных каторжных лагерей, со следами пыток и истязаний. И хотя большинство из них не изменило своим убеждениям, однако отношение к нашей действительности у них было уже иным (мы не имеем в виду «забывчивых» одиночек, которые были во всех категориях и потоках бывших зэков). И не «повалили» они из лагерей, а шли на волю редкой цепочкой, ибо большая часть арестованных в 30-е гг. коммунистов была расстреляна или умерла в лагерях.

Неблагородство и тенденциозность Солженицына в данном случае никак не делает ему чести. О тех коммунистах, кто вел себя достойно, упоминает он лишь мельком (в Комиссию, возглавившую Кенгирское восстание, свидетельствует Солженицын, «пошли и женщины». «Шахновская, экономист, партийная, уже седая»). Зато о трусах, предателях, о ловкачах, если они «партийные», он пишет куда подробнее. Но вот трудная для Солженицына фигура — Капитон Кузнецов, руководитель лагерного восстания, глава «сорокадневного правительства», председатель избранной заключенными Комиссии. Бывший полковник Красной Армии, выпускник Фрунзенской академии, уже немолодой. Командовал после войны полком в Германии и получил срок за то, что «кто-то у него бежал в западную зону». К началу восстания сидел в лагерной тюрьме «за очернение лагерной действительности» в письмах, отправленных через «вольняшек». Надо полагать, что Кузнецов был членом партии, но Солженицын об этом ничего не говорит. Никаких фактов, компрометирующих Кузнецова, у Солженицына нет. Наоборот, мы узнаем из рассказа Солженицына, что все 40 дней восстания держится Кузнецов прекрасно. Он отказывается от освобождения, которое пришло ему в дни восстания, организует пролом стен и выламывание решеток, из которых выковывались пики. При переговорах с прилетевшими в лагерь «важными генералами» Кузнецов командой «Головные уборы — снять!» заставил и генералов МГБ снять шапки перед трупами убитых зэков. На угрозы генералов, по свидетельству самого Солженицына, — «встал Кузнецов. Он говорил складно и держался твердо. Если войдете в зону с оружием, — предупреждал он, — не забывайте, что здесь половина людей — бравших Берлин. Овладеют и вашим оружием» (с. 328). Казалось бы, какой упрек можно бросить такому человеку? Но вот как заканчивает рассказ о нем Солженицын: «Капитон Кузнецов! Будущий историк Кенгирского мятежа разъяснит нам этого человека. Как понимал и переживал он свою посадку? В каком состоянии представлял свое судебное дело?.. Только ли профессионально-военной была его гордость, что в таком порядке он содержит мятежный лагерь? Встал ли он во главе движения, потому что оно его захватило? (Я это отвергаю.) Или, зная командные свои способности — для того, чтобы умерить его, ввести в берега и укрощенной волною положить под сапоги начальству? (Так думаю.)» (с. 328).

«Суд над верховодами, — пишет через 20 страниц Солженицын, — был осенью 1955 года, разумеется, закрытый, и даже о нем-то мы толком ничего не знаем… Приговоры нам неизвестны. Вероятно, Слеченкова, Михаила Келлера и Кнопкуса расстреляли…” (с. 347).

А как же Кузнецов, которого судили на том же суде? О нем автор «Архипелага» уже ничего не говорит.

Выходит, что Кузнецов был провокатором? Нет, так прямо Солженицын этого, конечно, не утверждает. Но намекает именно на это. Но можно ли так писать о человеке, который, скорее всего, героически погиб, к тому же не имея для своих подозрений никаких доказательств? Если он коммунист, то для Солженицына — можно. И это не единственный пример тенденциозной двусмысленности, с какой Солженицын говорит об отличившихся в лагерях коммунистах [45].

Другой характерной чертой, которая проходит через весь третий том, как и через весь «Архипелаг», является тон постоянной насмешки насчет какой-то будто бы «жестокости» русских царей и, с другой стороны, тон насмешки над русскими революционерами и либералами, считавшими режим самодержавия в России «невыносимым». Мне уже приходилось писать, что сталинский террор не идет ни в какое сравнение с жестокостями русских царей, исключая лишь Ивана Грозного. Но Солженицын говорит не только об этом. Постоянно касаясь этой темы, Солженицын как бы высказывает сожаление, что слишком уж «либеральными» были последние русские самодержцы. Так, например, Александр II и охранка не преследовали по-настоящему народовольцев. Их, конечно, иногда арестовывали и сажали в тюрьмы, но «ровно настолько, чтобы ознакомить их в тюрьмах, создать ореол вокруг их голов» (с. 87). «Либералом» был, в сущности, и Александр III. Хотя он и казнил с десяток народовольцев, но не преследовал ни родственников, ни друзей казненных или наказывал их легко, «по-отечески», что видно, в частности, и на судьбе молодого В. И. Ульянова. А Николай II и вообще был «слабак», не смог расправиться по-настоящему с рабочими в январе 1905 г., да и в 1917 г. позорно растерялся и потерял корону. У этого царя и «всех его правящих уже не было и решимости бороться за свою власть. Они уже не давили, а только придавливали и отпускали. Они все озирались и прислушивались, а что скажет общественное мнение. Мы <���…> можем смело утверждать, что царское правительство не преследовало, а бережно лелеяло революционеров себе на погибель» (с. 87).