Книга, обманувшая мир

Рассказывая, например, о преследованиях и судах над баптистами уже в 60-е гг. нашего века, Солженицын не удерживается от восклицания: «Кстати, 100 лет назад процесс народников был “193-х”. Шума-то, Боже, переживаний! В учебники вошел» (с. 567).

Фальшь подобной позиции очевидна. От того, что масштабы несправедливостей и преступлений 20-50-х гг. XX в. превзошли все, что было известно по этой части в прежние века и десятилетия, от этого несправедливости прежних времен не становятся достоинствами, а борцы против этих несправедливостей не перестают быть героями в благодарной памяти человечества. Между тем весь том Солженицына, когда он касается этой темы — сожалеющий о недостаточной жестокости царских расправ. Ах, как было бы хорошо, если бы их задушили в колыбели. Эта уверенность Солженицына, что десяти- или стократное увеличение репрессий спасло бы русский царизм от гибели, заставляет спросить: а почему он этого так хотел бы? Если бы миллионы гнили в тюрьмах и на каторге, а десятки тысяч расстреливали бы не при Сталине, а при Николае II или Александре III, тогда что — их трупы пахли бы лучше?

Еще одним излюбленным мотивом автора «Архипелага», каким-то назойливым рефреном к его поистине страшным картинам преступлений недавнего прошлого является издевка над Западом, причем не только над ненавистными Солженицыну западными левыми и либералами, но и над правыми кругами, над Западом вообще. В третьем томе «ГУЛАГа» эта издевка над западными политиками выражена, пожалуй, наиболее выпукло.

Запад, по мнению Солженицына, не помог как следует России еще в Первую мировую войну и в роковой 1917 г., чем и довел ослабленную романовскую монархию, а затем и Временное правительство до катастрофы. Запад позволил большевикам одержать верх в Гражданской войне, а затем с неприязнью встретил миллионные массы первой русской эмиграции. Не заметил Запад ни голода миллионов крестьян в 1932–1933 гг., ни страшного размаха сталинского террора. Уступил Запад в конце войны 1939–1945 гг. почти всем требованиям Сталина.

Эти упреки исходят чаше всего из непонимания того, что и сам Запад уже с конца прошлого века раздирался множеством внешних и внутренних противоречий и не было у него тех сил и средств, чтобы выполнить эту задним числом нарисованную для него Солженицыным программу.

Но совсем уже поразительным представляется Солженицынский упрек Западу, что после начала корейской войны Запад (и в первую очередь США) не начали против СССР и Китая новой мировой войны и не использовали в этой войне свою тогда еще существовавшую атомную монополию.

«Как поколение Ромена Роллана, — пишет Солженицын, — было в молодости угнетено постоянным ожиданием войны, так наше арестантское поколение угнетено было ее отсутствием, — и только это будет полной правдой о духе Особых политических лагерей. Вот как нас загнали. Мировая война могла нам принести либо ускоренную смерть (стрельба с вышек, отрава через хлеб с бациллами, как делали немцы), либо все же свободу. В обоих случаях избавление гораздо более близкое, чем конец срока в 1975 году» (с. 51).

И здесь опять свои настроения выдает Солженицын за настроения всех заключенных. Мне приходилось встречаться с сотнями бывших узников Особлагов самых разных политических настроений, но ни от кого я не слышал, что жаждали они третьей мировой войны.

Солженицын, видимо, чувствует, что его слова могут шокировать его читателей, и в запальчивости восклицает: «Удивятся, что за циничное, что за отчаянное состояние умов? И вы не думали о бедствиях огромной воли? — Но воля-то нисколько не думала о нас! Так вы что ж: могли хотеть мировой войны? — А давая всем этим людям сроки в 1950-м до середины 1970-х, что же им оставили хотеть, кроме мировой войны?» (с. 50).

Солженицын, разумеется, неправ, что воля нисколько не думала о лагерях. Большинство родных и близких помнили о своих мужьях, братьях, друзьях, находившихся в заключении, ждали их, писали письма и собирали посылки. Между тем, возвращаясь снова к этой же теме в конце книги, Солженицын пишет: «Никакому благополучному ни в западном, ни в восточном мире не понять, не разделить, может быть, и не простить этого тогдашнего настроения за решетками… Какую же искалеченную жизнь надо устроить, чтобы тысячи тысяч в камерах, в воронках, в вагонах взмолились об истребительной атомной войне, как о единственном выходе?» (с. 418).

Да, простить это трудно. Да, Солженицын пережил страшные и трудные времена, когда калечились и ломались даже и очень сильные люди. И это показывает судьба самого Солженицына. Он жертва этого времени, которое воспитало в авторе «Архипелага» не только твердость и мужество, необычайную настойчивость и упорство. Это же время взлелеяло и развило в Солженицыне и такие черты, как непримиримую ожесточенность, граничащую с фанатизмом, приверженность к узкой идее и невозможность испытывать ничего, кроме вражды к людям иных взглядов и убеждений, неумение видеть жизнь и действительность во всей их многогранности, пренебрежение к средствам для достижения своих целей. И хотя теперь все усилия Солженицына концентрируются на борьбе против социализма и «Передового Учения», по своим приемам эта борьба слишком напоминает все то, что он сам так справедливо обличает в «Архипелаге»…

Июль 1976 г.

Земсков Виктор Николаевич (1946–2015, 21 июля) — выдающийся российский историк и демограф, главный научный сотрудник Института российской истории РАН. В 1989 г. вошёл в состав комиссии по определению потерь населения СССР, возглавлявшейся членом-корреспондентом АН СССР Ю. А. Поляковым. Комиссия получила доступ к ранее засекреченным фондам ОГПУ-НКВД-МВД-МГБ, хранившимся в Центральном государственном архиве Октябрьской революции (ЦГАОР СССР, ныне Государственный архив Российской Федерации). В ходе этой работы В. Н. Земсков впервые выявил и опубликовал целый ряд ценнейших документальных материалов, положивших начало научному изучению истории политических репрессий в СССР. Интервью В. Н. Земскова, данное еженедельнику «Аргументы и факты» в ноябре 1989 г., стало первой публикацией, разоблачавшей тенденциозность «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына. В дальнейшем В. Н. Земсков осуществил фундаментальные исследования как о лагерной системе в целом, так и об отдельных категориях репрессированных (ГУЛАГ: историко-социологический аспект // СОЦИС. 1991. № 6-7; «Кулацкая ссылка» в 30-е годы //СОЦИС. 1991. № 10; Ответ С. Максудову//СОЦИС. 1995. № 3; Спецпоселенцы в СССР. 1930–1960. М.: Наука, 2003 и др.). Ученый не гонялся за сенсациями, однако опубликованные им материалы перечеркнули многие «черные мифы» о масштабах и характере политических репрессий в Советском Союзе. Статистические данные и выводы В. Н. Земскова ныне признаны в мировом научном сообществе.