Лев Кокин - Пути в незнаемое

Похоже, что именно «биологичность» музыки и «музыкальность» животных помогает вникнуть в суть дела.

Природные языки и музыка, разумеется, не тождественны. Но глубокое родство несомненно.

Некоторые энтузиасты упорно ищут в звуковых языках животных то, что соответствует нашим словам. Не так давно, например, вышел в свет нашумевший англо-шимпанзейский словарь. Составитель, рекомендуя свой труд в качестве практического разговорника, приводит транскрипцию нескольких десятков обезьяньих выражений и их английские эквиваленты. Ну что ж, в конце концов, «мы с тобой одной крови, ты и я…». Может быть, в этом что-то есть.

Но если говорить серьезно, то, вероятно, звериные выражения легче перевести на музыку, чем на слова. Для животных ведь наша речь тоже, наверное, не более чем своеобразная музыка или какой-то сложный шум, в котором иногда можно уловить нечто членораздельное.

Впрочем, зачем ходить далеко. Мы слушаем разговор на совершенно незнакомом языке. Мы улавливаем в нем, мы понимаем лишь… музыку. Музыку речи.

«Замечательно, — писал Дарвин, — как рано в жизни человека модуляции голоса становятся выразительными. Я ясно замечал на одном из моих детей, когда ему было меньше двух лет от роду, что его кряхтящий звук, выражающий согласие, делался сильно утвердительным от легкой модуляции голоса и что от особого взвизгивания его отрицание приобретало характер упрямого отрицания…»

Модуляции… Громкость, ритм, темп, интонации… Это идет от первого крика, раньше всякого подобия слов, и это с самого начала — могущественная сигнализация.

Не помню, кто сказал, что вся наша речь произошла от детского лепета, как одежда — из фигового листка. Младенческий первоязык голосовых модуляций — это полноправный член семейства животных языков. Вместе с тем это зародыш огромного дерева речи, крона которого уходит в высоту словесных значений, а корни — в глубину выразительности звучания.

Но сначала это только выразительное звучание.

Членораздельность — предметно-обозначающая функция — приходит позже.

Музыкальная сторона речи — древнее; она первична; вся звуковая речь — как бы надстройка над ней.

Звучащая речь — это двойной, вернее, двуединый язык: музыкально-словесный.

«Словесное измерение» речи — это то, что говорится. «Музыкальное измерение» — это то, как.

«Понятие и эмоция, — говорил Луначарский, — это и есть те две стороны звуковой сигнализации, из которых исторически развивается словесная и музыкальная речь… Словесная речь имеет характер преимущественно предметный, конкретно-логический, музыкальная речь — обобщенный и эмоциональный. Но это различие не безусловное…»

И чувство и мысль выражаются в обоих измерениях. В нашей звуковой речи они взаимодействуют, и из сопоставления рождается окончательная оценка. Однако:

Другими словами, на слух больше верят «музыкальному измерению», верят тому, «как», и лишь потому, что древнее «как» берет на себя главную эмоциональную нагрузку. Вот почему легко хорошим чтением скрасить плохие стихи, а для песни годится почти любой набор слов.

Правда, «музыкальное измерение» доходит до нас и через письмо. Читая, мы все-таки слушаем собеседника — воображаемого. Не это ли имела в виду Новелла Матвеева, когда в одной статье своей, говоря о достоинствах литературного произведения, употребила интересное выражение: «звуковая честность»?

Испытанное средство описания мира внешнего, «словесное измерение» быстро теряет силы, когда дело касается наших внутренних состояний. Трудное и неблагодарное искусство говорить о чувствах — это искусство смягчать фальшь, возникающую из-за косвенного положения слова по отношению к миру эмоций. Слова в этом мире чувствуют себя неуютно, как инородцы, берущиеся не за свое дело. Им надлежит быть и осторожными и изобретательными. Ведь область, в которой мир эмоций еще кое-как доступен бледному и громоздкому словесному выражению, очень скромна по сравнению с громадным пространством несовместимости, где при встрече слов и эмоций происходит что-то вроде аннигиляции антимиров. Самая же сокровенная глубина чувств вообще не допускает к себе слова — оно здесь просто мнимая величина.

Антисловесный мир этот и есть царство «музыкального измерения».

Здесь используется язык, в высшей степени обобщенный — и потому неопределенный — по отношению к миру «что». Но зато это язык в высшей степени точный и определенный по отношению к миру «как».

Возьмем несколько искусственную ситуацию. Впрочем, вполне возможную.

Мы не видим человека, потому что темно. Человеку хорошо. Ему безумно хорошо.

У него есть два способа убедить нас в этом.

Способ первый. Он говорит: «Мне хорошо…»

Второй способ — он ничего не говорит, он издает крик восторга.

Мы верим крику, мы даже не спрашиваем себя, верить ли ему. И мы верим словам, если в том, как они произнесены, слышится тот же крик. А если его нет? Слова есть, но мы спрашиваем себя, где же соответственный тон, где крик, — и не верим…

Когда сравнивают словесную речь и музыку, то иногда говорят, что речь « обозначает », а музыка « выражает ». С другой стороны, настаивали на том, что музыка — язык символов, что в ней, так же как, скажем, в письменной речи, «это есть» (непосредственное изображение) заменено «это означает» (знаком, символом). Такого мнения придерживался Альберт Швейцер: так он трактовал Баха.

Кто прав?

Попробуем вдуматься.

Крик восторга: что это — обозначение или выражение?

Чтобы ответить на этот нелегкий вопрос, спросим себя еще: а если один человек замахивается на другого кулаком, что это — обозначение или выражение?

И ответим: и то и другое.

Это одновременно и действие (для замахивающегося), и жест, знак (для того, на кого замахиваются). «Это значит» и «это есть» здесь слиты. (Шаляпин сказал: «Жест есть не движение тела, а движение души».)

То же в случае крика восторга. Одна из элементарных единиц «музыкального измерения», он безраздельно соединяет в себе «это значит» и «это есть». Он непосредствен. Он — и действие и сигнал. Он имеет вполне животное происхождение, принадлежа к тем языкам, ужасные словесные переводы с которых выглядят приблизительно так: «Я в такой-то степени возбужден… а теперь вот в такой-то… Сейчас мне вот в такой степени и так именно хорошо… а сейчас мне вот так хорошо и вот так плохо…»

На примере обычной жестикуляции хорошо видно, как могут смешиваться и переходить друг в друга «это есть» и «это значит». По большей части «это значит» несет в себе частицу «это есть» — какой-то след чувственного подобия — по характерной детали. Глухонемой, говоря о знакомом бородаче, конечно, обозначит его жестом, изображающим бороду. Даже буквы алфавита сохраняют в себе отдаленные следы тех времен, когда они были рисунками.