Лев Кокин - Пути в незнаемое

Прибор был вполне бессмысленный, так как для раздражения нерва никакие фигурные импульсы не требуются, вполне достаточен простенький генератор прямоугольных импульсов, по специальное конструкторское бюро сделало этот комод в одном экземпляре, и вот он нашел свое место в науке. В работе он так никогда и не применялся, его потихоньку растащили на детали.

Что же до миллиона рублей, то в масштабе университета это было каплей в море. Денег не считали. Позолота соседствовала с мрамором, мозаики с фресками, по коридорам через каждые два метра висели творения Худфонда; великие ученые, изваянные в соответствии с принципом единообразия, стояли по ранжиру у входа в главный корпус, все бородатые, на одно лицо, как сборная Кубы по футболу.

Кроме комода имелись и другие диковины. Был, например, особый осциллограф с очень большим экраном. Такой прибор хорош для лекционных демонстраций, но, когда лекций не было, им развлекали гостей. Наш радиоинженер Леонид Иванович привязывал себе на руки металлические пластиночки и пускал на экран свою электрокардиограмму. Рядом с осциллографом ставили двухэтажный динамик, и биения прекрасного сердца Леонида Ивановича победно гремели в кафедральном коридоре, как хорал в кафедральном соборе.

Всякий сотрудник старался между делом заиметь какую-нибудь штуковину на предмет показа экскурсантам. А у меня были лягушата. Трехглазые, даже четырехглазые. Когда я говорил посетителям, что все глаза видят, я не преувеличивал. Лягушата весело прыгали и очень нравились гостям.

Появились они, как и все прочие «экспонаты», не специально ради экскурсий, в свое время лягушата были нужны для дела. Тогда я пытался выяснить, важно ли для формирования нервной деятельности, сколько импульсов приходит в мозг. Как влиять на количество импульсного притока? Я решил изменять число органов, посылающих импульсы в центральную нервную систему. Поэтому у меня жили головастики совсем без глаз, с одним глазом, с двумя, тремя и четырьмя. А пользовался я для их получения методом эмбриональных операций, только по сравнению с изящными операциями Секея мои были — детский сад. Потом опыты кончились, головастики превратились в лягушат, да так и жили, ненужные более для работы, но зато полезные для показа гостям.

Если бы не головастики, я бы, может быть, и не узнал Секея. Но я его узнал, и мы подружились.

Я получил икру аксолотля, а Дьердь показывал некоторые трудные операции на зародышах. Вечерами, когда на кафедре оставались только аспиранты да дипломники, мы сидели с этой икрой, ковырялись в ней или так разговаривали о всякой всячине. Была осень пятьдесят шестого года, время больших страстей. Тем для разговора хватало. И все же мы опять и опять возвращались к вопросу об эмбриональных операциях, об их применении к познанию механизмов мозга.

Сама идея — изучать мозг, перестраивая по-новому нервные связи, — не была новейшим изобретением. Еще в середине прошлого века физиолог Флуранс, перерезав нерв, сшивал его с концом от другого нерва; регенерировавшие нервные волокна прорастали по чужому стволу в совершенно новое, необычное место.

Эти опыты забыли, и наступил долгий перерыв. В 20-х годах нашего века интерес к экспериментальным перестройкам мозга снова возродился. Особенно много сделал для их пропаганды нейролог Пауль Вейс. Вейс пересаживал аксолотлю лапку, взятую от другого аксолотля, и показал, что пересаженная лапка или движется, или не движется — смотря какой сегмент спинного мозга посылает к ней нервы. На основании этих опытов Вейс и выдвинул проблему специфичности и даже дал свое объяснение этому явлению.

Вейс полагал, что в разноголосицу возбуждений, охватывающих мозг, каждая группа нейронов вносит свой, неповторимый голос, и этот «голос» слышит лишь та мышца, которой он предназначен. К остальным голосам мышца глуха. Имеется некий род согласия между мышцей и нервным центром, который ею движет. Когда в эксперименте мышца получает нерв от чужого центра, она не движется, нет резонанса!

Теория Вейса так и звалась — резонансной. Вейс писал: «Как у каждого человека имеется свое имя, на которое он отзывается, так и каждый мускул имеет свою собственную и специфическую форму возбуждения, на которую только он один и отвечает».

В 1936 году появилась большая работа Вейса: «Избирательность, контролирующая отношения между центром и периферией в нервной системе». Теперь Вейс несколько видоизменил резонансную теорию. Он пришел к выводу, что этот «резонанс» устанавливается в процессе развития. Когда нерв только подрастает к мышце, между ними еще нет резонанса, но затем от мышцы по нерву назад, к центру, к нервным клеткам, начинают поступать какие-то воздействия, под влиянием которых клетки изменяются, «модулируются» и приобретают способность руководить именно этой мышцей.

Такое обратное действие Вейс назвал «специфической модуляцией». Эта несколько таинственная концепция в течение долгих трех десятилетий оставалась единственной рабочей гипотезой, пытающейся объяснить специфичность нервных связей.

В самом конце статьи Вейса, уже после списка литературы, мелким шрифтом следовало примечание. «Когда статья уже находилась в работе, — писал Вейс, — я узнал об интересных экспериментах П. Анохина и его сотрудников, опубликованных в недавно вышедшей книге „Проблема центра и периферии в физиологии нервной деятельности“ (Горький, 1935). Я сожалею, что эта работа попала в мое поле зрения слишком поздно и я не смог обсудить ее в этом сообщении».

Петр Кузьмич Анохин, талантливый ученик Павлова, осуществил в эти годы большую серию исследований на млекопитающих животных по методу, предложенному Флурансом: перекрестное сшивание нервов. Результаты опытов и проблема в целом подверглись в анохинской книге всестороннему рассмотрению.

Таким образом, у Секея были предшественники. А непосредственным его учителем был один из крупнейших в мире специалистов по строению нервной системы, венгерский профессор Сентаготаи. Каждая операция имеет ценность только в том случае, когда ее результаты подвергнуты строгому гистологическому контролю, — и здесь у Секея отличная школа.

Очутившись в Москве, Секей, естественно, захотел побывать у Анохина.

Организовать визит к Анохину было моей обязанностью, но прежде всего я счел разумным объяснить Секею некоторые деликатные детали, специфику, что ли, того не совсем обычного состояния, в котором пребывала наша биологическая наука.

Был, повторяю, пятьдесят шестой год. Прошел Двадцатый съезд, страна благодарно и жадно выслушивала горькую правду. К биологии она имела прямое отношение, все мы, работавшие в биологических учреждениях, хорошо знали, каким несправедливым деянием была сессия ВАСХНИЛ 1948 года. Мы ждали, что со дня на день будет сказано и об этом.