Агата Кристи - Багдадская встреча. Миссис Макгинти с жизнью рассталась. После похорон

— Прошлое вообще скучная штука, — сказал Эдвард. — Гораздо важнее — будущее.

— Нет, вот это — вовсе не скучное. — Виктория обвела надкусанным сандвичем панораму кирпичных развалин. — Туг чувствуется… величие. Как это в стихотворении? «Когда был ты царь Вавилонский, а я — христианка-раба» [101] Переиначенный (в оригинале: «Я был царь Вавилонский, а ты…») рефрен из баллады английского поэта Уильяма Эрнста Хенли (1849–1903). . Может, правда так было. У нас с тобой.

— По-моему, в Вавилоне уже не было царей при христианах, — сказал Эдвард. — Кажется, Вавилон кончился где-то лет за пятьсот или шестьсот до Рождества Христова. К нам то и дело приезжают археологи с лекциями на эти темы, но у меня их даты в голове не держатся, греческие и римские — другое дело.

— А ты хотел бы быть царем Вавилона, Эдвард?

Эдвард набрал полную грудь воздуха и признался:

— Да. Хотел бы.

— Тогда будем считать, что так и было. А сейчас ты в другом воплощении.

— В те времена люди понимали, что это значит: Царь. Потому и умели править миром и наводить порядок.

— А вот я не уверена, что хотела бы оказаться рабой, — серьезно подумав, сказала Виктория. — Христианкой или нехристианкой, все равно.

— Прав был Мильтон, — кивнул Эдвард. — Лучше царствовать в Преисподней, чем рабствовать в Раю [102] Цитата из произведения Джона Мильтона «Потерянный рай». . Я всегда восхищался его Сатаной.

— А я до Мильтона так и не доучилась, — покаялась Виктория. — Только ходила смотреть «Комус» [103] «Комус» — поэтическо-драматическое произведение Джона Мильтона в жанре музыкальной пасторали. в «Седлерс Уэллс» [104] « Седлерс Уэллс»— лондонский королевский оперный театр. , и это такая красота! Марго Фонтейн [105] Марго Фонтейн (р. 1919) — крупнейшая английская балерина, ученица Г. Гончарова и Ф. Астафьевой. танцевала, похожая на ледяного ангела.

— Если бы ты была рабыня, Виктория, — сказал Эдвард, — я бы тебя освободил и взял в свой гарем, вон туда.

Он показал пальцем в сторону развалин. У Виктории сверкнули глаза.

— Кстати о гареме… — начала она.

— Как твои отношения с Катериной? — поспешно перебил ее Эдвард.

— Откуда ты узнал, что я подумала про Катерину?

— А что, ведь угадал? Нет, правда, Викки, я хочу, чтобы вы с Катериной дружили.

— Не называй меня Викки.

— Хорошо, Черинг-Кросс. Я хочу, чтобы вы с Катериной подружились.

— Надо же, какие мужчины все безмозглые. Обязательно им, чтобы их знакомые девушки хорошо друг к другу относились.

Эдвард, который лежал, сцепив ладони под головой, сел.

— Ты все неправильно поняла, Черинг-Кросс. И разговоры твои про гарем просто дурацкие.

— Ничуть не дурацкие. Все эти девицы так на тебя пялятся, прямо едят глазами. Меня это бесит.

— Ну и чудесно, — сказал Эдвард. — Мне нравится, когда ты бесишься. Но вернемся к Катерине: почему я хочу, чтобы ты с ней подружилась? Потому что именно через нее, я убежден, можно будет добраться до всего того, чем мы интересуемся. Она явно что-то знает.

— Ты вправду так думаешь?

— Вспомни ее слова про Анну Шееле, которые я случайно услышал.

— Да, я совсем забыла.

— А как у тебя с Карлом Марксом? Результаты есть?

— Да нет, никто ко мне не бросился и не пригласил присоединиться к пастве. А Катерина вчера даже сказала, что меня вообще не примут в партию, потому что я политически совершенно не сознательная. Ей-богу, Эдвард, читать это занудство у меня в самом деле мозгов не хватает.

— Так ты политически несознательная? — рассмеялся Эдвард. — Бедняжка Черинг-Кросс! Ну и ладно, Катерина, может быть, и умная до невозможности, и горит огнем борьбы, и политическое развитие у нее высокое, а мне все равно нравится одна простенькая машинисточка из Лондона, которая не в состоянии напечатать без ошибки и слова, если в нем больше двух слогов.

Виктория вдруг помрачнела. Шутка Эдварда напомнила ей странный разговор, который у нее произошел с доктором Ратбоуном. Она рассказала о нем Эдварду. И он принял его гораздо ближе к сердцу, чем она ожидала.

— Дело серьезное, Виктория. Очень серьезное. Постарайся вспомнить дословно, что он говорил.

Виктория как смогла точно воспроизвела слова Ратбоуна.

— Но только я не понимаю, чего ты так забеспокоился?

— Как чего? — немного рассеянно отозвался Эдвард. — Они же… это… выходит, они дознались насчет тебя.

И предупреждают, чтобы ты не совалась. Нет, не нравится мне это, Виктория, совсем даже не нравится.

Он помолчал. А потом с тревогой в голосе объяснил:

— Коммунисты, моя милая, они совершенно беспощадные люди. У них такая вера, чтобы не останавливаться ни перед чем. Я не хочу, чтобы тебя стукнули по голове и сбросили в воды Тигра, дорогая.

«Как это странно, — подумалось Виктории, — сидеть на развалинах Вавилона и рассуждать о том, не стукнут ли тебя по голове и не сбросят ли в воды Тигра». Глаза у Виктории начали слипаться. «Вот проснусь, — думала она сквозь дрему, — и окажется, что я в Лондоне и мне снится страшный Вавилон». Веки ее сомкнулись. «Конечно, я в Лондоне… Сейчас зазвенит будильник… Надо будет вставать и ехать в контору мистера Гринхольца, а никакого Эдварда нет…»

При этой последней мысли Виктория поспешила разлепить веки, надо же было удостовериться, что Эдвард никуда не делся. (А что я собиралась у него спросить тогда в Басре, но нас перебили, и потом я забыла?..) Но все было — явь. Совершенно не по-лондонски сияло ослепительное солнце, над выбеленными зноем развалинами Вавилона слегка дрожал воздух, вокруг высились темные стволы пальм, а рядом, затылком к ней, сидел Эдвард. Как красиво спускаются ему на шею волосы, мыском по ложбинке. И какая красивая шея, бронзовая от загара, чистая — ни пятнышка, ведь у мужчин так часто бывают прыщики на шее, где натирает воротник, например, у сэра Руперта зрел на шее нарыв.

И вдруг Виктория с глухим возгласом приподнялась. Сонных грез как не бывало. Она чуть не задохнулась от волнения.

Эдвард обернулся и вопросительно посмотрел на нее.

— В чем дело, Черинг-Кросс?

— Я вспомнила! Про сэра Руперта Крофтона Ли!

Поскольку взгляд Эдварда по-прежнему выражал недоумение, она сделала попытку разъяснить свою мысль, что, по совести сказать, получилось у нее не слишком вразумительно.

— У него был такой нарывчик, — сказала она. — На затылке.

— Нарывчик на затылке? — ничего не поняв, повторил Эдвард.

— Да, в самолете. Понимаешь, он сидел впереди меня, капюшон этот свой дурацкий откинул, и я видела. У него зрел фурункул.

— Ну и что? Болезненная, конечно, штука, но мало ли у кого они бывают.

— Да-да, вот именно. Но дело в том, что в то утро на балконе его не было.