Этон Цезарь Корти - Елизавета I Австрийская

Похоже, что здоровье императрицы наконец-то идет на поправку, и больше всего этому радуется ее ближайшее окружение, которое за последние два года уже устало от капризов и чрезмерной раздражительности Елизаветы, вызванных ее болезнью. Больше всех повезло графине Ламберг, которая очень вовремя в 1860 году вышла замуж и тем самым была избавлена от участия в перипетиях, связанных с именем императрицы в этот период. «Я могу только порадоваться за тебя, — пишет ей княгиня Хелене Таксис, — что тебе не пришлось вместе с нами пережить эти два мучительных года.

Теперь мы, кажется, прочно обосновались в Шенбрунне, мне кажется дикой сама мысль о том, чтобы to be settled for good somewhere (устроиться где-нибудь лучше. — Ред .). Я прекрасно понимаю, как трудно ей было отказаться от странствий, к которым она так привыкла за последнее время. Когда у человека душа не на месте, ему кажется, что единственное его спасение в постоянной перемене мест. Кстати, сюда на две недели приезжает Хелене [114] Сестра императрицы. , в то время как император будет на охоте, от которой он не отказывается ни при каких обстоятельствах… Она ведь всегда оказывает на императрицу умиротворяющее воздействие, ведет себя очень благоразумно и всегда называет вещи своими именами. Елизавета уже ездила верхом в Райхенау и даже один раз здесь в семь часов утра с Холмсом. С шага она, разумеется, уже перешла на галоп, и лишь рысью она пока что не решается скакать. Ни Грюнне, ни Кенигсеку она не разрешает себя сопровождать. Первого она вообще до сих пор игнорировала и избегала. В остальном дела наши с божьей помощью идут нормально… Я могу поверить в то, что временами ее охватывает отчаянье, однако никто кроме нее не способен так смеяться и ребячиться. Она сама признается, что была бы рада видеть нас чаще, чем того требуют наши обязанности…» [115] Письмо княгини Хелены Таксис к графине Каролине Вимпфен-Ламберг, Шенбрунн, 28 сентября 1862 года. Архив Сеченя. Император Франц Иосиф делает все возможное для того, чтобы сделать пребывание своей супруги на родине как можно более приятным, он необычайно внимателен к ней, приобретает для нее самых дорогих лошадей, исполняет малейшее пожелание Елизаветы. Остается надеяться на то, что, если в ближайшие годы здоровье вернется к ней, а эрцгерцогиня София будет вести себя более сдержанно, то все еще может наладиться.

Итак, императрица Елизавета постепенно начинает заново привыкать к жизни при дворе. В середине февраля впервые за три года она вновь появляется на балу, на который приглашено не более двухсот гостей из числа высшей знати. Все удивлены и обрадованы цветущим видом императрицы. Черты ее лица снова стали тоньше, она опять улыбается так же обворожительно, как и раньше, к ней вернулось ее прежнее обаяние. Однако пересуды вокруг ее персоны не прекращаются. И даже если они не касаются ее непосредственно, то предметом обсуждения становятся события в ее семье. Елизавета сохраняет в душе тесную связь с родительским домом. События последних лет лишь укрепили эту связь, и она не может оставаться безучастной ко всему, что касается прежде всего судьбы ее сестер. Неудачное с самого начала замужество королевы Неаполя переживает острый кризис. Мария не желает возвращаться в Рим к своему супругу и вместо этого неожиданно для всех отправляется в октябре 1862 года в Аугсбург в здешний женский монастырь, где намерена находиться неопределенное время. Ее баварская семья немедленно принимает срочные меры для того, чтобы создать хотя бы видимость ее семейного благополучия. Известие об этом бегстве особенно волнуют императрицу уже хотя бы потому, что при дворе многие проводят параллели с ее поездками на Мадейру и на Корфу и склонны теперь обвинять во всех смертных грехах семью герцога Макса в целом. Ей припоминают неудачную женитьбу старшего сына Людвига, странности в поведении императрицы Елизаветы и, наконец, причуды королевы Неаполя! А какие еще сюрпризы могут преподнести остальные братья и сестры? Императрица ужасно нервничает из-за всех этих разговоров. Со свойственной ей повышенной чувствительностью она относится с недоверием даже к тем, кто этого не заслуживает. Она с преувеличенной антипатией относится ко многим представителям австрийской аристократии и в результате наживает себе множество врагов. Постепенно при венском дворе вокруг Елизаветы складывается крайне враждебная атмосфера, которая помимо ее воли способствует сближению императрицы с венгерской знатью, находящейся на противоположном полюсе. Отныне любой венгр, с которым она встречается, знает, что императрица не одобряет существующего положения, и уже только по одной этой причине относится к ней с особенным почтением. Елизавете льстит внимание к ней венгерской стороны, ее устные и письменные намеки на то, что венграм известно о том влиянии на Франца Иосифа, которым императрица обладает благодаря своему обаянию и красоте, и они не теряют надежды на то, что рано или поздно она сможет уговорить императора пойти навстречу их самым заветным желаниям. Елизавету смущает при этом только то, что она не может по-настоящему проникнуться мыслями и чувствами венгерского народа из-за незнания его языка и самобытной культуры.

Впервые она по-настоящему ощущает этот недостаток, когда ей приходится с трудом объясняться с няней кронпринца. С ее помощью она усваивает азы венгерского языка. Но уже с февраля 1863 года она занимается языком систематически. Если уж Елизавета за что-то берется, то она во что бы то ни стало доводит начатое до конца. Она использует время, необходимое для ухода за ее длинными, золотистыми, дивной красоты волосами, для изучения слов венгерского языка. Затем во время одевания она разговаривает по-венгерски со своей камеристкой, и лишь после этого переходит к гимнастическим снарядам и гантелям, с помощью которых она надеется восстановить свое физическое состояние, серьезно пострадавшее во время болезни, придать своему телу утраченную эластичность и упругость, так необходимые ей для занятий верховой ездой. Конный спорт она предпочитает любым другим занятиям и увлечениям. Придворные художники рисуют по ее просьбе принадлежащих ей великолепных лошадей; рисунки императрица вывешивает в одном из своих салонов. «Моя галерея скакунов» — так она называет эту комнату, куда приводит всякого, кто неравнодушен к этим грациозным творениям природы.

Однако пока Елизавета еще не восстановилась после болезни, и врач настаивает на том, чтобы она и в текущем 1863 году, лучше всего в июне, вновь отправилась на воды в Бад-Киссинген. Здесь ее всегда принимают словно фею. Она каждый день прогуливается по бульвару, где проявляет особое сострадание к тяжелобольным и инвалидам, прибывшим сюда на лечение. К примеру, она почти каждый день сопровождает и ведет за руку слепого герцога Мекленбургского, а также не обходит вниманием занимающего гораздо более низкое общественное положение наполовину парализованного англичанина Джона Коллета, которого ежедневно вывозят на бульвар в инвалидной коляске. Это очень начитанный человек, так же как и все восхищающийся красотой и обаянием императрицы. Вскоре несчастный без памяти влюбляется в Елизавету. Поначалу он не знал, с кем имеет дело, и принимал Елизавету за прелестную девушку-англичанку, однако через некоторое время узнает, кем на самом деле является его милая собеседница. Он рекомендует ей книги, посылает цветы и даже стихи собственного сочинения. «Вы могли бы, — говорится в одном из его посланий к Елизавете [116] Письмо мистера Джона Коллета к императрице Елизавете, Бад-Киссинген, 20 июня 1863 года, АЭЗВ. , — осчастливить меня, если бы подарили мне локон Ваших волос. Если моя просьба покажется Вам бестактной, заранее прошу меня извинить. Вашим подарком я дорожил бы вовсе не потому, что Вы императрица, а прежде всего потому, что Вы обладаете какой-то удивительной властью надо мной, и Ваше дружеское отношение ко мне дорого мне само по себе». Джон Коллет необычайно тронут вниманием и заботой к себе, беспомощному инвалиду, со стороны не просто императрицы, но одновременно и женщины выдающейся красоты. Все трое — прелестная молодая императрица, слепой герцог и парализованный англичанин в инвалидной коляске — становятся неразлучными друзьями, они беседуют о Боге и мирских делах, о жизни и смерти, о страданиях и счастье. Свои чувства Джон Коллет выражает стихами: