Александр Жолковский - Поэтика за чайным столом и другие разборы

Пастернак: Они не помнятбезобразья, Творившегося час назад <���…> На кухне вымыты тарелки. Никто не помнит ничего; В сухарнице,как мышь, копается анапест, И Золушка, спеша, меняет свой наряд. Полы подметены, на скатерти — ни крошки.

Вдвойне воспоминательно, ибо еще и автореминисцентно, само заглавие [297]. У Кушнера есть более ранняя «Солонка» (1966) — о солонке Державина как своего рода пропуске к нему. Есть также «Готовальня», «Графин», «Стакан», «Ваза», «Фотография», «Пластинка»…

Не все отсылки одинаково адресны. Так, в строке Среди иных людей, во времени ином налицо скорее обобщенная опора на сходные формулы с повтором слова иной:

Пушкин: И сам, покорный общему закону <���…> глядел На озеро, воспоминаяс грустью Иные берега, иные волны;Мрежи иныетебя ожидают, иныезаботы; Иные,лучшие мне дороги права; Иная,лучшая потребна мне свобода; …я знал, нельзя при ней Инуюзамечать, иных искать очей.

Огарев: Среди иныхвоспоминаний, Среди своих родныхпреданий, И образы тут вспомнилон Иныхлюдей, иныхсторон.

Пушкинская Ольга, на первый взгляд, привлечена только ради строки Умершим не верна, родной забыла дом. Но «негромким» образом в «Онегине» находятся соответствия и многому другому, в частности настойчивой вопросительности финала и эффектному Заплакала?:

Не долго плакала она<���…> Своей печали неверна. Другойувлек ее вниманье, Другойуспел ее страданье Любовной лестью усыпить <���…> Смутился ли,певец унылый, Изменывестью роковой, Или<���…> Уж не смущается ничем<���…> Так! равнодушное забвенье За гробом ожидает нас;

[Татьяна] Сидит, не убрана, бледна… Письмо какое-то читает И тихо слезы льетрекой, Опершись на руку щекой.

Посмертную измену Ольги интертекстуально оркеструют в «Сахарнице» более острые интонации классических строк о разрывах прижизненных:

Цветаева: Как живетсявам с другою, — Прощеведь? <���…> Скоро ль память отошлаОбо мне..? Как живется вам с чужою<���…> Как живется,милый? Тяжче ли, Так же ли, как мне с другим?;

Есенин: Вы помните,Вы всё, конечно, помните<���…> Теперь года прошли. Я в возрасте ином.И чувствую и мыслю по-иному<���…> Я знаю: вы не та — Живетевы С серьезным, умным мужем <���…> И сам я вам Ни капельки не нужен.

3. Вернемся к главному фокусу стихотворения — одушевлению и обвинению сахарницы, вещи довольно инертной — в отличие от таких потенциально действенных предметов, как кинжал, перо, чернильница, талисман, шарманка, часовой маятник, наконец, статуя. Накачивание сахарницы жизнью начинается с первой же строки (Как… живет… скучает ли? — в стиле справок об уехавшем знакомом) и не ослабевает до конца (не верна, забыла, жаль ее, заплакала, просыпала). Оно то проходит намеком (на ее якобы недовольство уровнем якобы понятых ею разговоров), то дает яркий животный образ: на четырех подогнутых ножках и с брюшком.

Условность одушевления позволяет мотивировать — извинить — мертвенное равнодушие вещи. В финале этот контрапункт обнажается (А что бы я хотел?), но не снимается полностью, ибо подспудно на вещь проецируются претензии поэта к хозяевам дома и самому себе (в частности — лексической перекличкой с Не хочет ничего…).

Образцы такого двойного метафорического хода, туда и обратно, Кушнер мог найти у Анненского, в частности в «Старой шарманке» (кстати, выделенной Гинзбург в качестве одного из его вещных шедевров; см.: Гинзбург 1974 [1964]: 335), ср.:

Лишь шарманку старую знобит, И она в закатном мленьи мая Все никак не смелет злых обид,Цепкий вал кружа и нажимая. И никак, цепляясь, не пойметЭтот вал, что ни к чему работа, Что обида старости растетНа шипах от муки поворота. Но когда б и понял старый вал, Что такая им с шарманкой участь, Разве б петь, кружась, он перестал Оттого, что петь нельзя, не мучась?

Адресатка же постепенно исчезает из текста, как бы забывающего о ней. I строфа открыто обращена к Гинзбург, хотя и в режиме ее отсутствия (без вас), во II о ней напоминает лишь отчужденное здесь, а в III — все так же и там, тоже со «здешней» точки зрения «я» и сахарницы, и в IV остаются уже только они. Но «я» все-таки пытается наладить контакт с покойной — через сахарницу-медиума. Этот контакт не только весом физически и морально (тяжелую, как сон), но и выявляет, наконец, «подлинные» чувства вещи, по-прустовски аккумулировавшей всю драму памяти/забвения. Ее волненье отрицается таким образом, что предстает, наоборот, реальным: ведь обсуждается не его наличие, а отказ его выдать. (Не забудем, что одним из извиняющих соображений является невыносимая жалость к покинутости сахарницы после смерти ее владелицы.) «Я» проговаривается о подавленных чувствах — сахарницы и собственных. Но именно подавленных: сахарница не плачет (характерная кушнеровская концовка: слезы не проливаются), «я» ее не роняет (а как иначе могла бы она просыпать сахар?!), протянутую руку забирает назад, взгляд отводит, — вторя ее забывчивости.

Эти реакции подчеркнуто сдержанны — в отличие от тоже воображаемого, но предельно агрессивного, вплоть до деструктивности, напоминания «я» о себе в последнем известном стихотворении Цветаевой (написанном в ответ на стихи Арс. Тарковского):

Ты столнакрыл на шестерых <���…> Чем пугалом среди живых — Быть призраком хочу — с твоими, (Своими) <���…> За непоставленный приборСажусь незваная, седьмая. Раз! — опрокинула стакан!И все, что жаждало пролиться, — Вся сольиз глаз, вся кровь из ран — Со скатерти — на половицы.И — гроба нет! Разлуки — нет! Столрасколдован, дом разбужен. Как смерть— на свадебный обед,Я — жизнь,пришедшая на ужин.

Завершает мини-драму памяти у Кушнера песок, сахарный, но каламбурно чреватый вечностью, забвением.

4. Говоря о драме, стоит подчеркнуть, что в отличие от многих стихов о вещах (в частности, Г. Иванова, Шефнера, Бродского) «Сахарница» сюжетна в буквальном смысле слова. Лирическое «я» не вообще медитирует о судьбе вещей, а делает это в ходе общения с конкретной вещью, принадлежавшей его конкретной знакомой, повествует об однократном событии, вспоминает о более давних и задумывается об альтернативных, тоже конкретных: