Александр Жолковский - Поэтика за чайным столом и другие разборы

Речь пойдет о маленьком шедевре зрелого, в момент написания почти пятидесятилетнего, поэта. Маленьком не по размеру — 16 строк для лирики не мелочь, а по жанру — памятника скромному предмету обихода.

Стихотворение мое любимое и очень известное (его даже поют). Чем же оно так хорошо? И чем так типично для Кушнера?

1. Поэзия мелочей — особый изыск.

Литературное произведение есть <���…> не материал, а отношение материалов <���…> Безразличен масштаб произведения <���…> Шутливые <���…> мировые, комнатные произведения, противопоставления мира миру или кошки камню — равны между собой.

У Пушкина есть стихи к чернильнице, Чехов брался написать рассказ о пепельнице:

— Знаете, как я пишу своим маленькие рассказы?.. Вот.

Он оглянул стол, взял в руки первую попавшуюся на глаза вещь, — это оказалась пепельница, — поставил ее передо мною и сказал:

— Хотите — завтра будет рассказ… Заглавие «Пепельница».

И глаза его засветились весельем. Казалось, над пепельницей начинают уже роиться какие-то неопределенные образы, положения, приключения, еще не нашедшие своих форм, но уже с готовым юмористическим настроением…

Кушнер своим по-баратынски негромким голосом через малое говорит о большом. «Сахарница» — дань памяти Л. Я. Гинзбург (1902–1990). И разговор ведется, как нередко у него, о памяти вообще, в частности культурной, призванной преодолеть смерть, причем иногда с сомнением в желанности посмертной памяти, ср.:

Бессмертие — это когда за столом разговор О ком-то заводят, и строчкой его дорожат, И жалость лелеют, и жаркий шевелят позор, И ложечкой чайной притушенный ад ворошат <���…> Так вот она, слава, земное бессмертье души, Заставленный рюмками, скатертный, вышитый рай <���…> Затем ли писал по утрам и того ли хотел? Не лучше ли тем, кто в ночной растворен темноте?

Проблема посмертной связи и составляет сюжет «Сахарницы». В отчете, который лирическое «я» дает покойной о судьбе ее сахарницы, главной героиней он делает вещь. Тем самым драма памяти/забвения одновременно и сжимается — до размеров сахарницы, и раздувается — до изобличения невинной вещи в измене, и разрешается — благодаря неодушевленности обвиняемой.

Первые же два полнозначных слова приходят в столкновение: экзистенциальному беспокойству (Как <���…> живет…?) вторит конфликт между совершенно безжизненным подлежащим (вещь) и максимально живым сказуемым (живет).

Кроме того, вещь — скрытая цитата из Гинзбург, автора статьи «Вещный мир» (1964) о работе Анненского и его последователей с вещами как коррелятами психологических состояний [293]. Кушнер как бы метапоэтически определяет жанр своего текста: в реальном плане о покойной напоминает сама вещь [294], в словесном — через Гинзбург по-анненски понятая филологическая категория вещи. Кушнер вообще любит это метасуществительное, почти местоимение, несмотря на свое программное пристрастие к подробному лексическому различению наименований объектов, видов и подвидов растений, насекомых, птиц.

Есть целая традиция стихов о вещах: Пушкина о талисмане и черной шали, Лермонтова о кинжале и ветке Палестины, Цветаевой о своем столе, Пастернака о фотокарточке любимой, Кузмина о загадочной вещице («Добрые чувства побеждают время и пространство…») [295], картонном домике, Фузии в блюдечке, Б. Садовского о самоваре… В семантическом поле «посуда» и в связи с темой преходящести жизни особенно релевантны соответствующие тексты Г. Иванова, Шефнера и Бродского:

— Кофейник, сахарница [296] , блюдца, Пять чашекс узкою каймой На голубом подносежмутся, И внятен их рассказ немой<���…> О, столько губ и рук касалось, Причудливые чашки— вас <���…> И всех и всех давно забытых [людей] Взяла безмолвия страна, И даже на могильных плитах, Пожалуй, стерты имена. А на кофейникепастушки По-прежнемуплетут венки (Г. Иванов, «Кофейник, сахарница, блюдца…», 1914–1915);

— Умираетвладелец, но вещи его остаются, Нет им дела, вещам,до чужой, человечьей беды. В час кончины твоей даже чашки на полках не бьютсяИ не тают, как льдинки, сверкающих рюмок ряды<���…> Тот, кто жил для вещей, — все теряет с последним дыханьем, Тот, кто жил для людей, — после смерти живет средь живых (Шефнер, «Вещи», 1957);

— Вещии люди нас Окружают <���…> Но лучше мне говорить <���…> О вещах, а не о Людях. Они умрут<���…> Вещиприятней. В них Нет ни зла, ни добра <���…> Вещьможно грохнуть, сжечь, Распотрошить, сломать. Бросить.При этом вещь Не крикнет: «Ебена мать!» (Бродский, «Натюрморт», 1971).

Эту-то традицию и подхватывает автор «Сахарницы», но с учетом опыта Анненского и его последователей.

2. Интертексты актуализуют и упражняют культурную память. Пушкинская Ольга дана впрямую, а за строками Иначе было б жаль ее невыносимо и Не хочет ничего, не помнит ни о ком под сурдинку слышатся:

Ломоносов: Кузнечик дорогой <���…> Хотя у многих ты в глазах презренна тварь <���…> Ты ангелво плоти, иль, лучше, ты бесплотен! <���…> везде в своем дому, Не просишь ни о чем, не должен никому;

Лермонтов: Жду ль чего? Жалею ли о чем? Уж не жду от жизни ничего я, И не жаль мне прошлого ничуть;

Есенин: И журавли, печально пролетая, Уж не жалеют больше ни о ком.Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник — Пройдет, зайдет и вновь покинет дом;