Александр Жолковский - Поэтика за чайным столом и другие разборы

— В шезлонге, под кустом, со шляпой на лице Устроиться, пока на столик ставят чашки, Тарелки, суетясь и, как при мертвеце,Стараясь не шуметь; откуда в нем замашки Столь барские, почти посмертные…?Или так лежал в тургеневском романеГерой, решив вздремнуть и как бы не у дел За пазухой у сна, у вечностив кармане?

— А в грубом цинковом ведре была еда, И слово «Лебеди», написанное краской <���…> И всех мы вспомнилипевцов, пропевших им Гимн: и Державина <���…> И Заболоцкого, и к славной стае сей Свое свидетельство я приложилневинно;

— Зато когда на свете том Сойдетеськак-нибудь потом, Когда все-все умрем, умрете, Да не останусь за бортом, Меня, непьющего, возьмете В свой круг,в свой рай, в свой гастроном.

ПРИГЛАШАЕТ К ОБЕДУ, УСТАВЛЕННЫМ ТЕСНО СТОЛОМ — УКРАШАЕТ СТОЛ, ПРОСЫПАЛА НА СТОЛ — «посуда, застолье»:

— Богсемейных удовольствий… Ты бокалсуешь мне в руку, Ты на столшвыряешь дичь, И сажаешь нас по кругу,Мы и впрямь к столуприсядем <���…> Тихо мальчика погладим, Друг на друга поглядим ;

— Я — чокнутый, как рюмочкав шкафу Надтреснутая;

— Низкорослой рюмочкипузатой Помнят пальцы тяжесть и объем <���…> [Я,] скорее, слушатель и зритель И вращатель рюмочкив руке. Убыстритель рюмочки,качатель, Рассмотритель блещущей— на свет, Замедлитель гибели, пытатель, Упредитель, сдерживатель бед;

— Мысль в стихе растворена, Как сахар. Пили чай<���…> И разве этот блик не знак, не обещанье? Он свой парчовыйклин в простую скатертьвшил.

УЛЫБНЕТСЯ, ВСЕ НИЧЕГО — ОНА И ЗДЕСЬ ЦЕНИМА, Я ВСЕ-ТАКИ ЕЕ ВЗЯЛ, А ЧТО БЫ Я ХОТЕЛ? — «амбивалентное приятие»:

— Есть прелесть в маленькой стране, Где варят лучший сыр <���…> Но нам среди больших пространств, Где рядом день и мрак,Волшебных этих постоянств Не вынести б никак. Когда по рельсам и полям Несется снежный вихрь, Под статьон нашим новостям. И дышит вроде них ;

— С крыльца сбежать во двор отечный, Сорвать листок, задеть бадью… Какой блестящий и непрочный Противовес небытию!

— Какое счастье быть несчастным<���…> Какая мука, благодать— Сидеть с закушенной губою <���…> Что с горемделать мне моим? <���…> Когда б я не был счастлив им— Я б разлюбил тебя, не бойся;

— Тому назад еще мгновенье Жизнь вызывала отвращенье, Прельщала смерть одна. И вдруг — как выход из неволи, Освобождение от боли:То ли цветы такие, то ли Размер «Бородина»?

— Так зиму не любить!Так радоватьсяей! Не бойся ничего: нет смерти, хоть убей ;

— Да здравствуют чашки на круглом, как солнце, столе!.. Жить чудно, накладно, убыточно, дивно, печально; «Пустяки.Если жизнь нам так нравится, смерть нам понравитсятоже, Как изделье того же ваятеля»… Ах, наверное, будет не хужев конце, чем в начале.

ТОЛЬКО ГРУСТНО, ЧТО — ЖАЛЬ НЕВЫНОСИМО — «жалость»:

— Отпить один глоток, Подняв стакан? И чувствовать при этом, Как подступает к сердцу холодок Невыносимой жалости к предметам?

— О, спать бы и спать среди снежных полей, Заломленный кустик во мраке жалея;

— Человек свою жизнь вспоминает под старость, как сон <���…> Жальему и любимых грехов, окаянных страстей;

— Я есть не буду их [мидий]. Мне жаль,что я их видел;

— Жалей,не жалуйся, гори, сходя во тьму;

— Мне человечности, мне человека жаль!Чела не выручить, обид не перечислить.

Некоторые мотивы представлены в одном из текстов эксплицитнее, чем в другом. В ранней и более оптимистичной «Солонке» больше динамизма (уложусь и примчу; в «Сахарнице» оппозиция легкое/тяжелое представлена, напротив, вторым, негативным членом: тяжелую, как сон), детальнее разработано застолье (характерное для Державина), и впрямую заходит речь о лире и стихах. В «Сахарнице», обращенной к памяти не поэта, а филолога, метапоэтические мотивы скорее скрыты [306].

Есть и совсем разные мотивы: в «Солонке» нет вопросительности, нет слез (хотя бы сдерживаемых), нет забвения, но нет и ангела/Бога (хотя кто-кто, а Державин дает для этого повод), и, как было сказано, в реальности не происходит ничего, — тогда как в «Сахарнице» кульминацией становится именно физическое взятие вещи в руки, возвращение ее на место и отведение взгляда. «Сахарница» драматичнее, реальнее, и приятие жизни в ней амбивалентнее — в модусе безнадежных переспросов.

Стихотворение, о котором пойдет речь, задевает первой же строчкой:

Юный слесарь отдает советскими стихами о производстве или кружке «Умелые руки», а эпитет большеглазый — сентиментальностью, то ли умилительно детской, то ли пряно декадентской. Вторая строка:

продолжает это балансирование: глаза и руки, конечно, нужны для слесарной работы, но ведь там дело прежде всего в сноровке — к чему тогда фиксация на размерах органов юного техника, да и вообще на его внешности? И серия сложных прилагательных (что дальше — волоокий, крутобедрый?..) с дразнящим амебейным подхватом: большеглазый/Большеглазый? В этом любовании еще таким юным, но уже таким крупным экземпляром слышится что-то более волнующее.

Две следующих строки развивают рабочую тему:

но подозрения не отпадают, поскольку выясняется, что с самого начала лирическая героиня напрямую обращалась к юному красавцу, причем на «ты». Одновременно всплывают традиционно эротические коннотации ключа, фольклорные и литературные. Можно вспомнить грубоватый лимерик:

А можно — изысканно замалчиваемое отсутствие ключа от квартиры в финале «Дара», относящее консумацию взаимной любви героев за рамки повествования.

Как только наши догадки направляются в эту сторону, интригующая большеглазость-большерукость юного слесаря приводит на ум гипертрофию бабушкиных органов в сказке о «Красной Шапочке»:

Красная Шапочка прилегла рядом с Волкоми спрашивает: