Александр Жолковский - Поэтика за чайным столом и другие разборы

Так, с соблюдением пропорции: по два четверостишия 4-стопного хорея на каждые две строки 5-стопного ямба, завершается полемическая вариация Бородицкой на «Три ключа» Пушкина, выдержанная в нарочито условном ритме [323].

В спор поэтесса вступает, конечно, не только с Пушкиным, но и с вековой экзистенциальной мудростью. И меняет при этом она не только версификационный формат стихотворения (размер и строфику), но и жанровый: вместо описания трех ключей в объективном 3-м лице она заводит прямой и достаточно властный разговор с их изготовителем, чтобы в кульминационный момент отказаться от стандартного решения.

Выбор ключей и стоящих за ними ларцов, женихов, невест и судеб — архетипический мотив, фигурирующий в уже упоминавшемся «Венецианском купце» и в посвященной ему, а также «Королю Лиру», «Золушке» и ряду родственных сюжетов работе Фрейда «Мотив выбора ларца» (1913; Фрейд 2002: 35–46). Согласно Фрейду, выбор не золотого или серебряного, а правильного — свинцового — ларца и, соответственно, молчаливой, немой, бледной, но прекрасной и любящей женщины символизирует приятие смерти, воображаемой для этого в виде красавицы.

По видимости, Бородицкая от холодного ключа забвенья, то есть смерти, открещивается. Но в сущности она повторяет жест психоаналитически амбивалентного отрицания/приятия — разыгрывает финальную попытку забыть о забвении, шутливым предвестием чего был каламбур о взятии символа забвения на память. Собственно, ради заблаговременного обоснования этого финального беспредела и нагромождались все предыдущие поэтические вольности с заказами на фаллический, скрипичный и кастальский ключи. Одобрив их, мы должны одобрить и отрицание смерти.

Боюсь, что многое из сказанного покажется читателю рискованным. Ниже я приведу представительную антологию фрагментов из стихов Бородицкой [324], чтобы показать, что за «Тремя ключами» стоят характерные для поэтессы мотивы:

• потребность во внимании, жажда и поиск любви;

• эротическое переживание прикосновений, объятий, глаз, рук, секса;

• фрейдистская символика;

• детский дворовый опыт и любовь к простым работягам;

• пристрастие к ласкательным сложным словам;

• гендерная амбивалентность;

• семейные мотивы, восприятие жизни и стихов как собственного дома;

• чудесные метаморфозы, в частности — каламбурные;

• обращения к волшебным посредникам;

• размышления о смерти/бессмертии, Лете, забвении;

• любовь к неожиданным решениям.

Как водится, инвариантные мотивы постоянно переплетаются друг с другом, но я постараюсь иллюстрировать их по отдельности, предоставив следить за их многочисленными совмещениями читателю.

Потребность в любви.

— И в толпе, хоть раз в декаду, Страж мой милый, ангел мой Для меня организует Восхищенный взгляд мужской. Так чего же мне бояться? <���…> Что не можно с ним обняться?

— Суженый, ряженый, объявись! <���…> Только войди! Встань у плеча!

— Постой, не убегай, побудь еще со мной!

— Не спрошу любви и ласки — Просто постою.

— Поведи меня в консерваторию <���…> Поведи в джаз-клуб меня сегодня <���…> Или поведи меня в пивную <���…> Дотемна, до детского невроза Жду тебя, как дедушку Мороза! Но душа уже подозревает, Что тебя на свете не бывает.

— Ей нужен дикий Буратино: Упрямый рот, нахальный взгляд, В чернилах нос, в карманах руки, А в мыслях — дверка для ключа.

— А я и рада бы выйти, я собралась бы за пару минут, Но меня уж ни с кем не путают и никуда не зовут.

— Если руки скрестить на груди И ладонями плечи обнять, То как будто бы есть впереди, Чем изнеженный взор свой занять.

— Где ты, невинность? <���…> И от младенчества сами себя отлучили, — Так и стареем, а замуж никто не берет.

Тактильная или половая близость, руки, глаза.

— Твоя куртка в шкафу стенном Обнимает мою за плечи.

— Свет твоих виноватых глаз.

— Я не верила, что электричество водится всюду, Чуть притронулась — и затрещало, и всю затрясло. Кареглазый учитель, явись из глубин лаборантской, Что-нибудь отключи, расконтачь, эту дрожь пресеки! <���…> Не дотронусь до юной твоей долгопалой руки.

— О касанье вопиет кожа.

— Пускай он будет под рукой, Пушистый мой затылок. Себе на кисти отбери Помягче завитушки, И краску с пальцев оботри О кудри на макушке <���…> Мне только ждать твоей руки, Держаться к ней поближе…

— В зеркалах проделай пассы, Жизнь из мрака сотвори. Ножниц хищное круженье…

— Я раздеваю солдата, Спящего праведным сном. Вот кобура уже снята, И гимнастерка с ремнем Я раздеваю солдата Прямо-таки до белья. Знаю, скандалом чревата Бесцеремонность моя.

— И в мужских глазах отразится узор ковра, И останется в женских — лепной узор потолка <���…> разница тел, которая так сладка <���…> Вечно в небо глазеют притиснутые к земле И уставились в землю — вздымающиеся ввысь.

— Аборигенка, страстно воркуя, тянет к нему два растопыренных щупальца.

— В метро с тобою встану рядом, Чуть придержусь, чтоб не упасть, И горьким, горьким шоколадом Заем украденную сласть.

— Прикоснулась к твоим усам, Помахала рукой <���…> Дух табачный в твоих усах — Не стряхнуть, не смыть. Но про это нельзя писать. Можно только выть.

— У тебя все схвачено, милый, что же ты отдергиваешь руку, не коснувшись меня, и так сердито дуешь на ушибленные пальцы, будто натолкнулся на преграду?

См. также стихотворение «Кормящая» в примеч. 5.

Фрейдистская образность.

— Японская береза <���…> И мальчик, по-индейски меднокож, Сливался с ней, обхватывал ногами И плавно поднимался — так, что дрожь По всем соседним кронам шла кругами. И к той древесной гладкости прильнуть <���…> Мешала только маленькая грудь, Болевшая от всякого касанья. Есть дерево <���…> Как первых стыдных мыслей детский зуд, Осталось в глубине чужого сада <���…> Я мысленно целую круглый срез Со всей историей внутриутробной.

— Ох, подружки, удержите от греха: Лезет в голову такая чепуха! <���…> Огурец ли очищаешь иль морковь — Как скаженная бежит по жилам кровь <���…> Ох подружки, ох старушки, караул! Мне петрушки корешочек подмигнул. Всюду в мире небывалые дела, В холодильнике картошка родила.

— «Амур-р! Амур-р!» — взывает серый кот <���…> Мелькни! стрельни! задень, хотя бы тронь! — Седой профессор теребит бородку, И в узком стойле медногрудый конь С размаху бьется о перегородку <���…> Амур! Амур! Лукав пунцовый рот, Но детский лепет твой повсюду понят: Лосось полуживой к верховьям прет, И ласточка кричит, и голубь стонет.