Александр Жолковский - Поэтика за чайным столом и другие разборы

— Вот монетка, музыкант смуглый, Протруби мне в свой рожок млечный, Дай ударить в барабан круглый, Забери меня в свой ритм вечный.

— Еще разок, мой сладкий — осаль, задень, кольни! Из лука, из рогатки, из трубочки пальни! А если ты без лука и звать тебя Гермес…

Каламбурные ходы.

— Ты велел мне взять себя в руки — Строгим голосом, как большой <���…> Милый, с нами ведь как с детьми: Приезжай, покажи, как надо, В руки, в руки меня возьми.

— «Амур-р! Амур-р!» — взывает серый кот <���…> Амур! Амур! Лукав пунцовый рот, Но детский лепет твой повсюду понят.

— Перед отправкой в лагерь остригли косы <���…> Нет, в пионерский, конечно, что за вопросы, — Где тихий час и речка, лес и компот.

— И пускай здесь десятый этаж И фонтанит прокрученный кран, Есть в окошке японский пейзаж И звонит у дверей техник-сан.

— Парикмахер молодой <���…> Я готова постриженье И помазанье принять.

— Тут пришли ко мне мертвые поэты <���…> и сказал мне ловелас, Ричард Лавлейс…

Лета, забвение, бессмертие.

— Давай барахтаться, как та Хваленая лягушка. Давай барахтаться, давай, В кувшине, полном Леты: Сбивай проклятую, сбивай В катрены и терцеты! <���…> Забвенья вечного хлебнуть — Уж это мы успеем.

— У вечности глазастой под вопросом, Я вензель свой рисую как могу Мальчишеским ботинком тупоносым. <���…> И все развеется, как снежный прах, Все в Лету утечет с весной слезливой! <���…> и медная труба — Слышна, хоть с головой в сугроб заройся! — И обнимая, шепчет мне Судьба: «Закрой глаза и ничего не бой- ся».

Попросили меня раз в «Иностранке» перевесть современного поэта, англоговорящего, живого, — «Ведь не все ж мертвецов тебе толмачить!» Вот раскрыла я живого поэта — <���…> Веет смертью от его верлибров <���…> я прочла и умерла, не сдержалась. Тут пришли ко мне мертвые поэты <���…> и сказал мне ловелас, Ричард Лавлейс: — Слышал в Тауэре свежую хохму, «Коли снятся сны на языке заморском — с переводчицей ложись!» Ловко, правда? <���…> Я воскресла, поглядела в окошко, отложила современного поэта.

— Лет спустя пятьдесят — а быть может, и сто — Белокурый мальчишка, поэт, нараспашку пальто <���…> Откопает мой стих, словно косточку юный барбос <���…> И в архив полетит он <���…> И друзьям он читать меня станет, и грозно взирать <���…> И в окошко глазеть, и такую шептать ерунду…

— Обустроиться в стихотворенье: <���…> И скрепить навечно пол и стены Собственной, как ласточка, слюной <���…> Пусть кому-то повар желтолицый Сварит суп из твоего гнезда.

— Когда уйдем <���…> Кто подытожит, чем дышали мы? Кто пропоет о нас? И кто услышит?

— Я сказала б тебе, брат <���…> что вагон наш во тьме — свят и что поезд ведет Бог <���…> что не все там, в конце — прах, что никто не умрет весь.

— Второстепенные английские поэты, вы руки тянете ко мне из темной Леты и, как детдомовская ребятня: — Меня, — кричите вы, — меня, меня! Да я сама тут запасным стою хористом, да я случайно забрела на эту пристань <���…> Первостепенные английские поэты давно пристроены и кушают котлеты, забвенья молчаливая вода над ними не сомкнется никогда. А я переднего уже тяну, как репку, и кто-то сильный встал за мной и держит крепко, и вся компания — а стало быть, и я — за шкирку выхвачена из небытия.

— Вышел дед к Михалычу в кофте белой: — Пособи, — грит, — малость, а? ключ заело. Подточил бородку он, вставил ключик, видит — за воротами пруд блескучий, лодка плоскодонная, лес нечастый, небо подметенное, луг цветастый. Старичок догадливый подал руку: — Ну бывай, заглядывай, скрасим скуку. И Михалыч с горочки двинул к пляжу, — Буду, — молвил, — вскорости, петли смажу.

Свободный выбор, перемена решения.

— У меня большой репертуар <���…> Но сейчас идет другая драма, И нельзя мне труппу подвести.

— Обустроиться в стихотворенье <���…> Надышать, прибраться, утеплиться, А потом уехать навсегда.

— Еще последняя нам сласть дана в наследство: сначала в отрочество впасть, не сразу в детство <���…> Там можно сделать встречный шаг, как одолженье, и целоваться просто так, без продолженья.

— Свет Наташа! Уезжай с Курагиным <���…> Но сегодня — твой он, всем кипением Юности, и жажды, и пурги <���…> Пропадать — так с музыкой и пением. Все готово, дурочка. Беги!

— Корделия, ты дура! Неужели Так трудно было старику поддаться? Сказать ему: «Я тоже, милый папа, Люблю вас больше жизни», Всех-то дел! Хотела, чтобы сам он догадался, Кто лучшая из дочерей? Гордячка! Теперь он мертв, ты тоже, все мертвы <���…> Читай, читай, Смотри, что ты наделала, дуреха! Ну ладно, не реви. Конечно, автор — Тот фрукт еще, но в следующий раз Ты своевольничай, сопротивляйся: Виола, Розалинда, Катарина Смогли, а ты чем хуже? Как щенок, Тяни его зубами за штанину — В игру, в комедию! Законы жанра Нас выведут на свет.

— О, как нам нужен еще один неожиданный поворот — такой, что даже мисс Марпл с ходу не разберет. когда уже дело ясно, как цейсовское стекло <���…> и над последней главою автор занес перо, когда до конца осталось страниц, ну, может, пяток, — пусть будет та самая малость: еще один завиток <���…> Один, последний, нежданный, негаданный ход конем — и мы поменяем планы, не ляжем и не уснем.

Как видим, «Три ключа» — плоть от плоти излюбленной мотивики Марины Бородицкой.

Рассказ «Кроткая» (1876) [326]— общепризнанный поздний шедевр Достоевского. Литература о нем обширна, если не исчерпывающа, и мои заметки могут претендовать лишь на более четкую прорисовку связей между некоторыми его лейтмотивами, порознь уже отмеченными в критике и отчасти соотнесенными друг с другом [327]. Надеюсь, что предлагаемый абрис этих ключевых совмещений кое-что добавит к пониманию художественных тайн рассказа, в частности — необычайной убедительности образа главного героя, одновременно столь отталкивающего и столь внутренне понятного, чуть ли не близкого, читателю.

Начнем с трактовки времени [328]. «Кроткая» открывается рассуждениями «От автора» об условности представления читателю якобы синхронно записанных слов протагониста и отчасти натурализующей эти условности опоре на воображаемого стенографа и на литературный прецедент — «Последний день приговоренного к смертной казни» Гюго.

…я занят был этой повестью большую часть месяца<���…> Теперь о <���…> самой форме рассказа<���…> [Э]то не рассказ и не записки. Представьте себе мужа, у которого лежит на столе жена, самоубийца, несколько часов перед темвыбросившаяся из окошка <���…> Вот он и говоритсам с собой, рассказываетдело <���…> К концу<���…> тон рассказаизменяется <���…> Конечно, процесс рассказа продолжается несколько часов<���…> Если б мог <���…> всё записатьза ним стенограф<���…> Вот это предположение о записавшем всё стенографе(после которого я обделал бы записанное) и есть <���…> фантастическ[ое].Но <���…> Виктор Гюго <���…> допустил еще большую неправдоподобность, предположив, что приговоренный к казни может (и имеет время) вести запискине только в последний день свой, но даже в последний час и буквально в последнюю минуту.Но не допусти он этой фантазии,не существовало бы и самого произведения.