Александр Жолковский - Поэтика за чайным столом и другие разборы

Герой сознательно занят вопросами эстетического вкуса, построения нарратива и восприятия литературы — им самим и героиней.

— Господа, я далеко не литератор, и вы это видите, да и пусть, а расскажу, как сам понимаю.

— в этих выражениях Мефистофель рекомендуется Фаусту. «Фауста» читали? <���…> Надо прочесть <���…> Пожалуйста, не предположите во мне так мало вкуса, что я, чтобы закрасить мою роль закладчика, захотел отрекомендоваться вам Мефистофелем.

— (я помню это выражение, я его, дорогой идя, тогда сочинил и остался доволен) <���…> Конечно, я имел настолько вкуса, что, объявив благородно мои недостатки, не пустился объявлять о достоинствах.

— А кто был для нее тогда хуже — я аль купец? Купец или закладчик, цитующий Гете?

— Как бы это начать, потому что это очень трудно.

— А я мастер молча говорить <���…> прожил сам с собою целые трагедии молча.

— В женщинах нет оригинальности <���…> — это аксиома <���…> [И]стина есть истина, и тут сам Милль ничего не поделает!

— Эту картину я сокращу.

— Остроумнейший автор великосветской комедии не мог бы создать этой сцены насмешек, наивнейшего хохота и святого презрения добродетели к пороку.

— А впрочем, что ж я описываю.

— Ведь рассказывала же она мне еще третьего дня, когда разговор зашел о чтении <���…> рассказывала же она и смеялась, когда припомнила эту сцену Жиль Блаза с архиепископом Гренадским <���…> чтобы смеяться шедевру.

— Рассудите одно: она даже записки не оставила.

Но простой метатекстуальностью дело не ограничивается. Герой не только рассказывает свою историю и рефлектирует о ее литературном статусе по праву персонажа-нарратора, которому автор доверил представить события со своей точки зрения. Он выступает и в собственно авторском качестве — творца того жизненного спектакля, который он сочиняет и ставит, играя написанную для себя роль.

Роль эта задумана как искусное опровержение его ростовщической сущности: героиня должна, по ходу разыгрываемой перед ней пьесы, понять истинный характер героя и проникнуться к нему уважением и любовью. Герой уделяет немало внимания ее реакциям, желая убедиться в успехе своей режиссуры. Таким образом, повествование строится как многослойное семиотическое переплетение актерской игры героя, реакций на нее героини и их интерпретации героем как прочтений ею его поведения. При этом стратегия героя состоит в том, чтобы не сообщать героине открытым текстом смысл разыгрываемого перед ней спектакля в расчете на «естественное» восприятие и надежде сымитировать таким образом свободную читательскую реакцию. Сознательно загадывая героине загадку, «говоря молча», он следует миметическому принципу искусства: «что мы делали, не скажем, что мы делали, покажем» [335]. Однако, подобно другим его манипулятивным стратегиям, проваливается и эта: героиня прочитывает его «текст» иначе, тем более что он часто не выдерживает роли, спешит, срывается. Между тем самодовольный «авторский» интерес к ее реакциям постепенно сменяется у него безуспешными «читательскими» попытками разрешить ее загадку: загадыватель превращается в свою противоположность — разгадывателя.

— я вдруг ей тогда шику задал и вырос в ее глазах.

— Говорил же я не только прилично, то есть выказав человека с воспитанием, но и оригинально.

— Ну а косвенным намеком, пустив таинственную фразу, оказалось, что можно подкупить воображение .

— разумеется, я ей о благодеянии тогда ни полслова; напротив <���…> Так что я это даже словами выразил, не удержался, и вышло, может быть, глупо, потому что заметил беглую складку в лице.

— не удержался, с этаким шиком спросил: «Ну что же-с?» — с словоерсом.

— И такое у ней было серьезное личико <���…> что уж тогда бы я мог прочесть !

— Разные мои идеи <���…> я ей все-таки успел тогда передать, чтобы знала по крайней мере. Поспешил даже, может быть.

— Разумеется, я не прямо заговорил , иначе вышло бы, что я прошу прощения <���…> говорил почти молча.

— Я хотел, чтоб она узнала сама, без меня <���…> чтобы сама догадалась об этом человеке и постигла его!

— что могло быть глупее , если б я тогда ей это вслух расписал ?

— а разве я был злодей в кассе ссуд, разве не видела она, как я поступал и брал ли я лишнее?

— Увидит потом сама, что тут было великодушие, но только она не сумела заметить, — и как догадается <���…> то оценит вдесятеро.

— для меня было страшно занимательно угадывать : об чем именно она теперь про себя думает?

— Я не мо, предположить даже не мог, чтоб она умерла, не узнав всего.

— устроено было так, что я буду стоять <���…> за притворенными дверями, и слышать первый rendez-vous наедине моей жены с Ефимовичем.

— Но я уже успел сдержать себя. Я видел, что она жаждет унизительных для меня объяснений и — не дал их.

— Я прекратил сцену вдруг, отворив двери.

— Я <���…> притворился крепко спящим <���…> — она решительно могла предположить, что я <���…> сплю <���…> Но <���…> могла угадать и правду, — это-то и блеснуло в уме моем <���…> В глазах ее я уже не мог быть подлецом, а разве лишь странным человеком, но и эта мысль <���…> мне вовсе не так не нравилась.

— Выбор книг в шкафе тоже должен был свидетельствовать в мою пользу.

— Я именно старался делать вид, что мы не молчим.

— и сам я чувствовал, что как будто это только игра.

— Мне случилось <���…> нарочно сделать несколько добрых поступков <���…> мне показалось, что про женщину она действительно узнала с удовольствием.

— хоть она и молчала [, н]о я все прочел, все.

— Я поспешил <���…> Я прямо высказал

— Потому что для чего она умерла? все-таки вопрос стоит.

— Ужасно любопытно: уважала ли она меня? Я не знаю, презирала ли она меня или нет?

Таким образом, упущенная дуэль, в свое время приведшая героя-офицера к позорной отставке, переносится им на отношения с женой и в психологический план [336], где оружием служит (даже в эпизоде с револьвером) искусство коммуникации — слово, молчание, актерство, загадывание-разгадывание, эмпатия.