Александр Жолковский - Поэтика за чайным столом и другие разборы

— Я ждал только завтрашнего дня <���…> «Она завтра проснется <���…> [и] все увидит». Вот мое тогдашнее рассуждение <���…> Я почему-то всё думал, что Булонь — это все, что в Булони что-то заключается окончательное .

— Там солнце, там новое наше солнце <���…> Я предложил ей вдруг раздать все бедным <���…> а потом воротимся и начнем новую трудовую жизнь .

— что она меня презирает <���…> [Я] был уверен в противном до самой той минуты, когда она поглядела на меня тогда с строгим удивлением .

— Знаешь ты, каким бы раем я оградил тебя. Рай был у меня в душе, я бы насадил его кругом тебя!

Как известно, Достоевский щедро наделял своих персонажей собственными чертами — свойствами характера, идеологическими исканиями, житейскими переживаниями. В связи с претендующим на жизнетворческое авторство антигероем «Кроткой» важен целый ряд таких схождений.

Деньги были постоянной проблемой Достоевского. Он не только все время находился в долгу, но и испытывал экзистенциальную фиксацию на богатстве, мгновенном обогащении. Одним из ее проявлений была его многолетняя страсть к рулетке, от которой он излечился лишь в 1871 г. Играя в рулетку, он разработал собственную якобы беспроигрышную «систему», однако сам же нарушал ее правила, не умел вовремя остановиться и проигрывался снова и снова, после чего закладывал ценности свои и жены, требовал присылки новых денег, проигрывал и их.

Он регулярно имел дело с ростовщиками и иными заимодавцами: закладывал вещи и ценности, брал авансы у издателей, занимал у родственников, знакомых и собратьев по литературе и редко платил вовремя, так что долги росли. Полностью расплатился с кредиторами он (благодаря трезвой практической хватке жены) лишь за год до смерти. Бывал Достоевский и в роли если не ростовщика, то собственника и финансового менеджера, от которого зависели другие люди — работники журнала и родственники, в частности семья рано умершего брата, долги которого он взял на себя.

Однако, несмотря на частичную эмпатию, ростовщики оставались для него воплощением зла, к чему примешивался и мифологизированный антисемитский стереотип ростовщика-еврея. Ни герой «Кроткой», бывший офицер, ни старуха-процентщица из «Преступления и наказания», ни вынашивающий планы стать Ротшильдом заглавный герой «Подростка» — не евреи. Однако некий «жидовский» ореол окружает и их. Так, Ротшильд — классический образ преуспевшего банкира-еврея, Наполеона банковского дела, а про коллежскую секретаршу Алену Ивановну мы узнаем из подслушанного Раскольниковым разговора в трактире, что она

[б]огата, как жид,может сразу пять тысяч выдать, а и рублевым закладом не брезгует <���…> Только стерва ужасная <���…> злая, капризная <���…> стоит только одним днем просрочить заклад, и пропала вещь. Дает вчетверо меньше <���…> а процентов по пяти и даже по семи берет в месяц и т. д.

Подробные финансовые расчеты описываются и при предварительном визите Раскольникова к процентщице (I, 1; [Там же : 9–10]). Этот ее «жидовский» образ находится в полном соответствии с замыслом романа, заранее сообщенным автором М. Н. Каткову:

Молодой человек, исключенный из студентов университета <���…> поддавшись некоторым <���…> идеям <���…> решился убить одну старуху, титулярную советницу, дающую деньги на проценты. Старуха глупа <���…> жадна, берет жидовские проценты,зла.

Есть у Достоевского и ростовщик-еврей. Это его товарищ по каторге, слегка комический персонаж «Записок из мертвого дома», жалкий, но скорее симпатичный, нежели отталкивающий.

«Был один еврей,Исай Бумштейн, ювелир, он же и ростовщик<���…>

[О]н снабжал под проценты и залогивсю каторгу деньгами <���…> Он не нуждался, жил даже богато, но откладывал деньгии давал под заклад на проценты<���…> Городские евреине оставляли его своим знакомством и покровительством <���…>

Исай Фомич <���…> увидев заклад,вдруг встрепенулся и бойко начал перебирать пальцами лохмотья. Даже прикинул на свет <���…>

— Рублясеребром нельзя, а семь копеекможно.

И вот первые слова, произнесенные Исаем Фомичем в остроге. Все так и покатились со смеху.

— Проценту три копейки,будет десять копеек <���…> продолжал жидок<���…> Он и трусил <���…> и дело-то ему хотелось обделать.

— В год, что ли, три копейки проценту?

— Нет, не в год, а в месяц.

— Тугонек же ты, жид<���…>

Исай Фомич еще раз осмотрел заклад<���…> и бережно сунул его в свой мешок».

Далее в той же главе следует карикатурная сценка: Исай Фомич справляет «шабаш» еврейской молитвы (I, 9; [Там же: 95–96]). Однако в комментариях к «Запискам» сообщается, что, согласно историческим документам («Статейным спискам»),

Исай Бумштель, мещанин из евреев, был православного вероисповедания <���…> Достоевский же превращает его в еврея иудейского вероисповедания, который ходит по субботам в свою молельню и справляет «свой шабаш». Это дало писателю возможность создать живую, полную юмора сцену исполнения Исаем Фомичом обряда молитвы.

Можно спорить о качестве этого юмора и мере авторского антисемитизма, но акцент на этническом стереотипе ростовщика налицо.

Просрочивание Достоевским выплат ростовщикам и другим кредиторам не оставалось фактом сугубо материальной стороны его жизни, оно непосредственно отражалось на его творческом процессе. Чтобы погасить задолженности и выполнить в срок взваленные им на себя контракты с издателями, ему приходилось писать в условиях постоянного цейтнота. В результате отношения с заимодавцами, деньги, сроки и процесс письма сплетались у него в тесный узел [340]. Одна из наиболее острых ситуаций такого рода сложилась в 1866 г., когда, заключив, вдобавок к договору с «Русским вестником» на «Преступление и наказание», невыгодный договор с издателем Ф. Т. Стелловским, он должен был либо в кратчайший срок написать для него еще один роман, либо на многие годы оказаться у него в писательской кабале. Спасительным решением, разрубившим этот гордиев узел, оказалось обращение к услугам стенографистки, которой без опоздания — за 26 дней — был продиктован «Игрок» (см.: Достоевский 1972–1988 : VII, 309; Достоевская 1971: 58, 67). Таким образом, к кластеру «деньги/долги/сроки/контракты/писательство» добавилась «стенография». Весь этот набор мотивов отчетливо слышится в «Кроткой» за рассуждениями автора о нехватке времени у героя для записи собственных мыслей и о фантастическом снятии этой проблемы с помощью воображаемого стенографа.