Владимир Абашев - Пригов и концептуализм

Тон ясен. Продолжать, думаю, излишне [612].

Перевод Пригова заставил меня задуматься над тремя дополнительными моментами. Во-первых, над трудностями, связанными с переводом; во-вторых, над тем, что понятие перевода иногда расширяется почти до невозможности; в-третьих, над тем, что есть риск выйти за пределы перевода.

1. Может быть, самое непреодолимое препятствие, с которым я столкнулся, переводя Пригова, касается другой стороны медали его (псевдо)доступности, а именно его «(псевдо)народности». Как-никак за спиной у Пригова — целая традиция народной поэзии, уже вошедшая в сокровищницу русской литературы с большой буквы. Эта традиция создает некий фон, который можно пародировать, на который можно намекать и опираться.

В итальянской традиции, наоборот, до сих пор наблюдаются слабое присутствие «народного начала» и очень ограниченное обращение к нему. Эта сторона итальянской поэзии особенно заметна, когда имеешь дело с поэтическими традициями, где такая «народность» развита. Разница традиций в высшей степени ощущается при переводе. Об этом чрезвычайно точно пишет Пьер Винченцо Менгальдо в одной статье, где старается выявить закономерности работы итальянских переводчиков на протяжении XX в. Слова выдающегося итальяниста о том, чт о , как правило, как бы бессознательно устраняется итальянскими переводчиками, до сих пор актуальны. Их работы характеризуются

«устранением или приглушением параллелизмов, особенно если они настойчиво повторяются, сближаясь с припевом, с частушкой, и поэтому воспринимаются как чересчур песенные, „народные“: в этом, как in vitro,отражается разрыв между „высокой“ и „народной“ поэзией, особенно ощутимый в Италии <���…>» [613].

Таким образом, мнимая народность стихов Пригова все равно по-итальянски будет звучать более литературно, чем в оригинале, даже при любом снижении регистра и лексическом разнообразии. Я бы сказал, что создание «итальянского Пригова» начинается как раз с работы над этим моментом, т. е. воспроизведением на другой культурной почве «сложной банальности» [614]и «трудной простоты» его стихотворений. В этом заключается то новое, что Пригов может ввести в современную итальянскую поэзию.

2. Я позволю себе упомянуть свою статью, в которой я попытался перевести два стихотворения Пригова — хрестоматийные «Когда здесь на посту стоит милицанер…» и «Второе банальное рассуждение на тему: быть знаменитым некрасиво…» — и сопроводил работу над переводом автокомментарием. Иными словами, я анализировал разные этапы, которые я прошел и на которых задерживался во время перевода с целью достижения достойного результата (это было как бы своего рода сеансом у психоаналитика, но с одной оговоркой: я был одновременно и пациентом, и психоаналитиком). Оба вышеупомянутых стихотворения я перевел несколько раз, переходя от дословного перевода к переводу, я бы сказал, в русском смысле этого слова, т. е. к тексту, где сохранены размер и рифма.

Третий итальянский вариант «Второго банального рассуждения на тему: быть знаменитым некрасиво…» представлял собой эксперимент. На самом деле это был не столько перевод, сколько попытка воспроизвести на итальянском материале механизм создания оригинала, который, как известно, строится на обыгрывании двух цитат: первой — из Пастернака ( incipit стихотворения «Быть знаменитым некрасиво…»), второй — из романа «Идиот» Достоевского («красота спасет мир»). Я их заменил на всем известные в Италии полстиха, взятые из начала стихотворения «L’amica di nonna Speranza» («Подруга бабушки Сперанцы») итальянского поэта Гвидо Гоццано (1883–1916), — он звучит так: «le buone cose di pessimo gusto» [милые вещи дурного вкуса] («Loreto impagliato е il busto d’Alfieri, di Napoleone, / i fiori in cornice (le buone cose di pessimo gusto!)» — и латинское устойчивое выражение «de gustibus non disputandum est» («о вкусах не спорят», «на вкус и цвет товарищей нет»), которое хорошо сочеталось со стихом Гоццано:

To, что получилось, — это нечто совершенно новое, целиком итальянское; в этом «словесном продукте» «приговское» сведено к изначальному импульсу и некой центонности. Такой переводческий опыт можно считать примером Traduction-Imitation [перевода-имитации] [616].

3. Работа над Приговым сопровождается сильным искушением писать «под него» или под его воздействием (например, о том, что происходит в Италии в связи с настоящим экономическим кризисом и как наша политика встречает подобную ситуацию). Может быть, у меня получился грубо политический стишок. В заключение, хотя бы в качестве курьеза, мне хочется привести его:

Главным объектом исследования в этой статье являются «Азбуки» Дмитрия Александровича Пригова, а основной методологический интерес заключается в возможностях их переводимости. Слово «шибболет» фигурирует в этом контексте. Фраза «Янки гоу хоум» («Yahnki gou khoum») из третьей «Азбуки», в свою очередь, находится в центре внимания, так как симптоматически относится к проблеме переводимости «Азбук». Она и является шибболетом. Эта фраза симптоматическая, потому что не может быть переведена, а может быть лишь дословно отображена или воспроизведена в виде «о-писания». Под о-писанием подразумевается не только изображение или изложение сведений (descriptio, relatio), но и вид письма, который буквально обходит предмет, т. е. дает сведения о его (дискурсивном) окружении. «Перевод» в этом случае превращается в воспроизведение прагматики коммуникативной ситуации.

Такого рода воспроизведение характерно и для шибболета. Из-за того, что такая прагматическая маркировка касается сущности концепт-арта и международного концептуализма (как и искусства инсталляции), речь тут может идти и о «концептуальном шибболете».

Необходимость перевода как «о-писания» и, таким образом, как не-перевода не только вызвана практической работой над переводами «Азбук», но и затрагивает и коммуникативный уровень концептуализма — уровень дискурса (по которому концептуализм Пригова можно отнести к категории последовательного поставангарда). О-писание действует также и в сфере медиальности и метамедиальности «Азбук» в случае их перевода на иностранный язык. Это немаловажно в случае тех «Азбук», которые автор называет [619]визуальными (например, 15, 18–19, 21–25). Но все «Азбуки» в определенной степени визуальные. Это касается не только их орфографического вида, но и культурно-медиального окружения. Здесь мы имеем дело с «описанием» в геометрическом, визуальном смысле — с совершением криволинейного движения [620].