Ольга Приходченко - Я и ты

– Ну, что, Ольга, пропоем «Интернационал», это есть наш последний и решительный бой. Вперед и с песнями. Эх, знать бы еще французский, английский мы уже освоили…

– Славочка, боюсь, все, писец! – прошептала я. – Здесь номер, чтоб я помер, не пройдет. Еще и автобусы подогнали, все перекрыли.

– Вы куда намылились? – окликнул нас внезапно появившийся из-за автобуса милицейский чин.

Как ни странно (правду говорят, что в опасную минуту человек собирает всю волю в кулак), на моем честном девичьем лице не дрогнул ни один мускул:

– Откуда вышли, туда и возвращаемся. Я переводчица, этого господина сопровождаю. Нас уже проверили у Исторического музея, и вы проверяйте, сколько угодно. Его группа, вон она, осталась смену караула посмотреть, а он уже все это видел, устал, отдохнуть захотел, и обед в ресторане заказан.

Слава в такт моим словам кивал головой и, едва раскрыв рот, лепетал: «Ай эм тайд, ай эм тайд».

– Пропусти, не врут, они с ними, я видел, – подошедший к нам другой милиционер кивнул в сторону кучки иностранцев, что продолжала осматривать храм Василия Блаженного.

Ух, неужели все, проскочили? Не надо больше притворяться, коверкать язык, махать руками, доказывать с пеной у рта, что ты не верблюд. Но мы-то, если честно, верблюдами и были. Без пропусков и билетов, формально вне закона, мало ли что нам наобещали, а может, вранье все это. В толпе, с которой мы быстро смешались, наш внешний вид уже не приводил окружающих в полушоковое состояние. Все были одеты модно, может, только не столь ярко.

– Слава, тебе куда?

– Понятия не имею, покручусь пока здесь, у входа, наверняка встречу знакомых, а ты?

– В пресс-центр, этого Паперно с его спермой прищучу, устрою ему райскую жизнь, если соврал насчет приглашения.

В пресс-центр еще надо было пройти. Правда, здесь было уже попроще, мне дали внутренний номер телефона, я позвонила, и трубку снял Паперно:

– Ты где, внизу? Сейчас спускаюсь.

Завидев меня, товарищ Паперно засиял как начищенный пятак:

– Молодчина, что пришла, хотел тебе еще раз звонить, предупредить, что на некоторое время отлучусь на пресс-конференцию.

– Дорогой шеф, ты нарочно устроил мне этот гембель?

– А что случилось?

– А то! Чтобы сейчас пройти в «Россию», нужен пропуск, если нет аккредитации. Его за километр требуют. Мы с моим соседом Славой Зайцевым всеми правдами и неправдами пробивались, у него тоже не было, дурачками прикидывались, спектакль разыгрывали: он – иностранец, я его переводчица.

– Откуда мне было знать? Нас на машине прямо к служебному подъезду подвозят.

– Но сейчас ты мне хоть пропуск дашь?

– Зачем он тебе? Со мной будешь проходить, у нас сложности с заявками, тебя в списке нет, без этого не выпишут, ничем не могу помочь.

– А на просмотр?

– Это не проблема, только по одному. Подожди, я быстро душ приму и сходим за контрамарками. На этом же этаже, в дирекции. А пока, чтобы не скучать, полистай журналы, их тут куча. Итальянцы очень много привезли, всех своих звезд туда сунули. У поляков неплохо, красивые у них актрисы, яркие блондинки, люблю блондинок и брюнеток, кстати, тоже.

Я присела за столик у окна с видом на Москву-реку и с интересом рассматривала фотографии великих актеров, кадры из фильмов и так увлеклась, что даже не услышала, когда Паперно вышел из душа. Почувствовала лишь, как две крепкие мужские руки сильно схватили меня сзади за плечи.

О-ля-ля! Вот это фокус! Обернувшись, я увидела, что мой кинофестивальный благодетель, обняв меня, сам был в чем мать родила, наперевес со своим, готовым к боевым действиям, достоинством, вынутой из ножен сабелькой и явным намерением подтвердить ту самую шутку-прибаутку. Но мне столь же явно было не до шуток. Я сидела на вращающемся стульчике, полукресле, и так стремительно развернулась, что едва не снесла его козырную карту.

– Ты что, сумасшедшая, больно же! – завопил Паперно.

– Могло быть еще больнее, совсем не еврейское обрезание. Ты меня для этого пригласил?

– Кончай ломаться, тоже мне одесская недотрога! – Он опять попытался перейти в наступление.

– Миша, лучше отойди и немедленно оденься, иначе я тебя в таком виде вытолкну на этот балкон с флагами. У меня руки сильные, волейболом занималась. Потом не обижайся.

– Ну, ты и бешеная, мой тезка в жизнь не узнает, не дури. Ладно, ладно (он увидел выражение моего лица и замахал руками), я все понял. Мне показалось, между нами тогда искра пробежала…

– Паперно, туши свое пламя, я в коридоре подожду, пока оно погаснет. Нам еще за контрамарками идти, или ты передумал? Нет? Как отдашь, я сваливаю.

Расстались на удивление мирно, он даже чмокнул меня в знак примирения в щечку. Внизу в холле толпился народ, видимо, дожидался, когда после перерыва откроется пресс-бар, а ресторан спецобслуживания уже работал на всю катушку. Я проскакивала мимо его дверей, когда вдруг меня кто-то окликнул:

– Ольга, ты куда, присоединяйся к нам! – меня звала Галка Дашевская из театра Моссовета. Она встала из-за столика и буквально затащила вовнутрь. Переполненный зал кишел деятелями разных советских искусств. Славу я заприметила не сразу, он сидел в компании молодых людей и симпатичных длинноногих девиц, какие в кино украшают массовки. Слава послал мне затяжной воздушный поцелуй, мы поприветствовали друг друга поднятыми вверх кулаками: но пассаран! Маргарита Терехова удивилась:

– Ты знаешь Зайцева? Откуда?

– Мы соседи. Замечательный парень, обожает блинчики с мясом моей свекрови, такие здесь не попробуешь. Хотите, я вас повеселю, расскажу, как мы с ним сюда проникли без всяких пропусков?

Домой я явилась вдребадан пьяная и прокуренная, даже не очень помнила, как дошла. Вся остальная компания еще куда-то понеслась. Свекровь только пожала плечиками:

– Ну, ты даешь, красавица, муж в командировке, а ты загуляла…

– Я на кинофестивале была и, между прочим, не одна, а с соседом твоим любимым, из «ихних».

Нас, к сожалению, жизнь раскидала. Зайцев переехал на Старый Арбат. Мы все трогательно прощались, свекровь даже всплакнула, просила его хоть изредка заходить. На память Слава подарил нам автопортрет, написанный маслом, ему на нем лет двадцать пять. И хотя сейчас Вячеславу Михайловичу намного больше, для меня он все такой же живчик, редкостной широкой души человек, молодой, энергичный, задиристый в своих неиссякаемых фантазиях в творчестве, которое приносило ему не только радость, но и, чего только не было, незаслуженные переживания, рано посеребрившие его волосы.

Смотрю на этот автопортрет, который висит теперь совсем в другом месте, и благодарю судьбу, что подарила нам, хоть и ненадолго, возможность такого редкостного общения.