Юрген Торвальд - Век хирургов

Он умер шестого мая 1870 года от приступа грудной жабы на руках своего старшего брата Александра, который помнил его еще босоногим мальчишкой из Батгейта и на чьих глазах и чьей памяти он стал самым знаменитым гражданином Шотландии, бароном и личным врачом шотландского королевского двора.

Факт есть факт: я узнал о самоубийстве Хораса Уэллса в стенах того же самого эдинбургского дома, в котором Симпсон открыл действие хлороформа. И это навсегда оставило в моей памяти дурной, зловещий привкус. Все произошло вечером двадцатого февраля 1848 года. Я как раз вошел в столовую Симпсона, чтобы развлечь себя легкой беседой, и застал его там одного. С отцовской доверительностью он протянул мне какое-то письмо, которое было подписано незнакомым мне нью-йоркским врачом и адресовано Симпсону.

Ничего не подозревая, я скоро пробежал глазами по немногочисленным его строкам, в которых сообщалось, что Хорас Уэллс, известный тем, что еще до Мортона открыл болеутоляющее действие вдыхаемых газов, двадцать четвертого января совершил самоубийство в одном из нью-йоркских отелей, вероятно, от отчаяния, так как не осуществилась его мечта и рухнули надежды, связанные с этим изобретением. По другой версии, Хорас Уэллс, который некоторое время назад уехал из Хартфорда и обосновался в Нью-Йорке, двадцать первого января совершил нападение на двух местных женщин, за что был задержан нью-йоркской полицией. По слухам, он сделал это, чтобы быть наконец услышанным. В результате в одной из городских тюрем он сам положил конец своей неудавшейся жизни…

Впервые где-то глубоко внутри меня проснулось осознание, что великое открытие, свидетелем которого я имел честь стать, принесло не только гордость и славу, но также вражду, трагедию и боль. И какая же жуткая драма разыгралась на моей родине, пока я пропадал на чужбине, след в след ступая за изобретением, которое его создателя, Хораса Уэллса, привело в могилу!

Трагическая гибель Хораса Уэллса и сегодня принадлежит к числу наиболее запутанных и загадочных событий в истории наркоза, хотя в действительности никто и никогда не пытался сделать из этого тайну. С того самого часа, когда Хораса Уэллса не стало, его друзья отчаянно старались скрыть или приукрасить подробности его смерти, опасаясь, что эта правда, попав в руки его врагов, может навсегда омрачить память о нем, что эта правда помешает восторжествовать справедливости, и как изобретатель наркоза в историю будет вписан другой человек.

От себя осмелюсь добавить, что сразу после моего возвращения из Европы и долгое время после него я расспрашивал каждого, кто был или мог быть свидетелем тех событий. И теперь у меня есть все основания утверждать, что я ознакомился абсолютно со всеми доступными тогда документами, перечел все газетные заметки и письма, которые могли бы пролить свет на произошедшее.

В январе 1848 года Уэллс переехал жить в Нью-Йорк, поскольку полагал, что здесь его учение о новом виде обезболивания привлечет больше внимания, чем в Хартфорде. После провалившейся демонстрации действия веселящего газа в январе 1845 года в Массачусетс Дженерал Хоспитал он бесконечно много экспериментировал на себе самом, чтобы найти верный рецепт обезболивания. В опытах он в одинаковой пропорции использовал эфир и хлороформ, но снова и снова убеждался, что его веселящий газ куда безопаснее, чем все прочие известные науке средства. Уэллсу уже довольно много было известно о веселящем газе, эфире и хлороформе, но он еще не знал того, что мы знаем сейчас. Он не мог подозревать о зловещих последствиях, которые скрывались за чудесной свободой и дурманом, какие дарило средство от боли. Тогда он еще не мог знать, что каждого, кто, как он сам, слишком часто вдыхает болеутоляющие, одурманивающие газы, рано или поздно настигнет болезнь, сегодня известная как токсикомания.

Не знал он также и о ее разрушающей, парализующей память силе. Не желая того и не ведая, что творит, Уэллс стал зависимым и с тех самых пор был вынужден жить в постоянном дурмане. Сегодня нам известно, как сильно вредит токсическая зависимость памяти и разуму. Но что более важно, сегодня мы вооружены знанием о том, как уязвим одурманенный наркотическим газом ум к любым внушениям. Находясь в бреду, Уэллс поддался на уговоры неизвестного нью-йоркского ночного гуляки, и вечером двадцать первого января, находясь под действием газа, он накинулся на двух прогуливавшихся по Бродвею женщин, разлив на них кислоту. Его воспоминания об этом были смутны и путаны. Уэллс не был, как он сам полагал, душевнобольным, он был всего только наркозависимым. Как бы это ни было глупо, его погубило газообразное, летучее вещество, болеутоляющее действие которого открылось ему. Нужен был один-единственный врач, который мог бы разглядеть первопричину в том самом газе, успокоить Уэллса и с корнем вырвать из него пагубную привычку. Но такого врача пока не существовало. Уэллс был арестован и предстал перед судом. Он тщетно пытался припомнить детали и предпосылки случившегося, но так и не смог понять, в чем же его обвиняли. Из своей нью-йоркской квартиры в тюремную камеру ему удалось пронести туалетные принадлежности, и двадцать третьего января 1848 года опасной бритвой он рассек левое бедро в месте, где проходила артерия. Рядом с его тюремной койкой позже была найдена бутылка хлороформа.

Дав наркоз самому себе, он дождался так хорошо знакомого ему момента, когда сознание начало покидать его, нанес смертельную, но не причинившую ему никакой боли рану и, так же не чувствуя боли, умер. Так был совершен первый и единственный в истории суицид под наркозом. Уэллса убил спасительный рецепт, который он сам некогда составил. Но и в его последний час судьба отнеслась к нему с иронией, ведь для самоубийства он воспользовался не тем препаратом, свойства которого открыл, а хлороформом, которым Америка обязана Старому Свету. Причем он покончил с собой в тот опасный период, когда открытие свойств хлороформа грозило приуменьшить значение для хирургии исконно американского изобретения.

Трагический конец Хораса Уэллса разрушил сформировавшийся в моем сознании идиллически-праздничный ассоциативный ряд, тянущийся от того памятного дня, когда простой хартфордский стоматолог явился на представление проезжих циркачей. Он сорвал с петель завесу пристойности. Он заставил меня добиваться справедливости и отстаивать право Уэллса называться первым и единственным изобретателем наркоза. В ходе моих изысканий я не только узнал о трагедии Уэллса, но мне также открылись подробности невероятной человеческой драмы, которая навсегда запятнала горем и отчаянием историю одного из самых ценных медицинских изобретений.