Наталия Сухинина - Полёт одуванчиков

Потом он играл с детьми в войну, и из диванных подушек они строили землянку. Гриша — разведчик, Анечка — санитарка. Перевязывает почти «бездыханного, истекающего кровью» Илью.

— Потерпи, соколик…

— Ань, где ты слышала про соколика?

— По телеку. Там тётя тащила на себе солдатика, он стонал, а она: «Потерпи, соколик».

Как они выросли. Гриша в Илью, упрямый, настырный, Анечка, та в Вику — сердобольная, видишь как, соколик… Поймал себя на мысли — не хочется уходить. Но на часы поглядывает. Как давно он не видел спящих детей, раньше, как бы не уставал, всегда заходил перед сном в детскую, любовался: посапывают сладко, а ему, отцу, отрада сердечная. Его дети, его капитал, его будущее. А теперь — на часы смотрит.

— Пап, ты уходишь, у тебя командировка? — привычно спросил Гриша.

— Да, сынок.

— Я, когда вырасту, не буду в командировки ездить. Там плохо, там устают.

Помахал им с улицы. Прилипли к окну, смотрят вслед.

Его дети? Его капитал? Его будущее?

…А солнце! А жара! А синева не наша, российская, а понастырнее, пожирнее, что ли. Здесь всё — другое. Нет нашей деликатности и сдержанности, всё буйствует, всё заявляет о себе без ложной скромности, всё торжествует и славит жизнь в полный голос. Из самолёта вышел человек в светлом костюме, стройный, лёгкая походка, окладистая борода. Через плечо спортивная сумка, ручная кладь, багажа ждать не надо, а надо торопиться на такси, потому что до места хотелось бы добраться засветло. Человек ничем не выделяется из толпы пассажиров, обычный среднестатистический москвич. И зовут его обычно — Илья Андреевич Коробейников. И никто не знает, никто не догадывается, что этот человек не просто идёт-пружинит, он мысленно пишет письмо: «Здесь такая синева, Даша, я окунулся в неё, как в море, мы обязательно полетим с тобой в Салоники, когда всё переживём и будем, наконец, вместе».

— Мне в Уранополис, — Илья чётко выговаривает каждую букву, греческого он не знает, но таксист понял сразу, радостно закивал. Волосы-смоль, глаза-жуки, улыбка-рафинад.

— Сколько? — Илья помахал бумажником.

Таксист написал в блокнотике сумму и одарил сверкающей улыбкой.

— Брат, это же грабёж средь бела дня, — пробурчал Илья.

Таксист улыбается.

Вдруг над самым ухом завис вопрос:

— Вы случайно не в Уранополис?

Священник. Чёрный подрясник, скуфья, борода погуще, посолиднее будет, чем у Ильи, роста могучего, крепко сбитый. Рядом с ним простенькая толстушка в гипюровом белом шарфике. Мальчик-подросток.

— В Уранополис, но цена…

— Мы с вами. И нам хорошо, и вам дешевле.

Уселись. Поехали. Илье, конечно, лучше одному.

Сиди себе, в окно поглядывай. Теперь придётся поддерживать беседу. Ему никогда не приходилось разговаривать с батюшками, и он стеснялся. Зато батюшка, ну душа-человек. Ещё из Салоник не выехали, а уже свой.

— Как имя твоё святое?

— Илья.

— Пророк Илия, второго августа именины. Ты на Афон? Славненько. Оставим женскую половину в Уранополисе и вперёд, мужики.

Женская половина на заднем сиденье захихикала.

— Ты, отец Пётр, только обратно возвращайся, а то бывает — остаются. Присмотри, Санька, за отцом, он заводной, забудет, что у него дома ещё пятеро.

— Пятеро? — удивился Илья.

— Девчонки. Отправили к деду с бабкой в деревню, а сами… Давно мечтали. Да всё по деньгам не выходило, а тут Господь благодетеля послал, ладно, мне, так ещё и матушке с Санькой перепало. Мать, ты как, веришь хоть, что по Греции едешь?

— Да я, отец, и домой вернусь, не поверю, вроде как сон, красота…

— Не спишь, мать. Молись за раба Божия Николая, если бы не он…

Матушка мелко закрестилась.

— А ты, мил человек, первый раз на Афон?

— Первый. В командировку.

— Вот уж милость Божия. На Афон и в командировку. Это тебе, значит, всё оплатили?

Илья улыбнулся.

— А у меня тоже благодетель есть…

— Имя?

— Петрович, Степан Петрович.

— Мать, молись. И ты, Санька. Видишь, какого человека Илье Бог послал.

Славно ехали.

— Женат? Детей сколько? Маловато, двое… Семеро по лавкам — это по-нашему, по-русски. Да, мать? Как жены святое имя?

Сам для себя неожиданно Илья произнёс:

— Жену мою Дарья зовут.

— Ой, а у нас младшенькая Дарьюшка, на Благовещенье родилась, — вставила словечко матушка.

Батюшке жарко в подряснике. Он то и дело достаёт из кармана большой носовой платок в крупную клетку, вытирает пот. Матушка машет на него сзади свернутой газетой, так прохладней. Санька сидит тихонечко, в разговор не встревает.

Илье хорошо с этими людьми, просто. Стыдно, правда, что обманул. Даша ведь не жена ему. Ещё. Зачем он так сказал? Но ведь и Вика не жена. Уже… Поди разберись, какое имя называть. А сказать «не женат» — тоже вроде обмана. Двое детей и — не женат.

Приехали всё-таки затемно. Последний катер на Афон уже ушёл. Теперь до завтра.

— Ну и ладненько, выспимся. А то на Афоне спать жалко… — отец Пётр одарил Илью широкой улыбкой. — Божие тебе благословение.

Отель маленький. Уютный. На крошечный балкончик таращится луна, тоже какая-то не наша. Волна бьётся о берег совсем рядом, шуршит приятно, убаюкивает. Запах экзотических цветов хмелит голову как дорогое вино. Илья слушал море, вдыхал пьянящие ароматы. Вспоминал дорогу, отца Петра. Радуется жизни, благодарит, никакого тебе интеллигентского самоедства, всё просто, всё естественно, за всё — слава Богу. Расскажи ему Илья о своих приключениях, не поймёт, пожалуй. Скажет, намудрил ты, раб Божий Илья. Кого-то он Илье напоминает, такое до боли знакомое. Да Петрович же! Петрович. К жизни относится так же просто, без выкрутасов, родился — и живи, служи, где поставлен. Достаётся ему от Петровича, а ведь прав он, его неулыбчивый шеф. Жить просто — это совсем не значит примитивно, но почему же мы так боимся простоты, стыдимся её, скрываем её под философскими рюшками, пёстрыми оборками, под этим, блестящим таким… вспомнил, люрексом.

Отец Пётр едет на Афон, радуется, благодетеля благодарит, матушку взял с собой, значит — любит. Дома дети, сколько Бог дал, налаженная, бесхитростная жизнь. Однообразная? А какой ей ещё быть, однообразие заложено в ней изначально — день, ночь, лето, зима, молодость, старость. Однообразие это и есть философия, но не наша, нам её не менять, а принимать надо.

Хорошо думается Илье под шелест морской волны. Тоже ведь — однообразие. Шумит, шелестит днями, месяцами, годами. Она, волна, тоже делает своё дело, раз на это дело поставлена. Не станет же она для разнообразия в небо брызгать или дождиком прикидываться и огороды поливать. Нет, она накатывает и накатывает на берег, сколько дней, сколько лет, сколько веков. Так надо. Потому что она всего лишь волна морская.

Заснул Илья. Крепко спал. Без сновидений.