Наталия Сухинина - Полёт одуванчиков

— Радостью. Враг, как чистоту, так и радость не любит. Для него радость в глазах человека хуже рвотного. А твоё лицо пока его устраивает. Каждый твой мокрый от слёз платок — для него орден Ленина за выдающиеся заслуги.

— Я не пойму… Вот взять и просто начать радоваться… Ни с того, ни с сего, как в психбольнице.

— В истинной радости всегда есть причина. И у тебя она есть. Только вдумайся, девочка, ты, такая худенькая, такая, прости, неказистая, плечики узкие, запястья — тростиночки, а помогла сохранить семью! Сколько женщин разрушают семьи. В миражах придуманной, культовой любви, которой всё позволительно, эти женщины переступают через святое, оправдывая себя тем, что у них любовь. Лукавы сии жёны, девочка. Они любят только себя и свои утехи. Они никогда по собственной воле от них не откажутся. Истинная любовь — жертвенная. Это когда человек готов ради другого пожертвовать здоровьем, славой, благополучием, личным счастьем, которого ждал всю жизнь. Только такая любовь угодна Богу и Им благословлена. А всё другое — фантики…

— Значит, я люблю Илью.

— Любишь. И радость твоя поэтому безмерна. Ты помогла ему сохранить семью. От такой радости самый злобный враг ослепнет, а с поводырём это уже не враг, это уже инвалид первой группы.

— Я буду помнить ваши слова об истинной радости. У Гриши и Анечки есть отец, у Вики — муж. Семья сохранилась. Я буду радоваться…

Конечно, это не была исповедь. Просто беседа двух людей, которые очень доверяют друг другу. И узнали мы о сей беседе только потому, что исповедью она не была.

— Отец Пётр! — Илья бросился навстречу.

— Опять вместе и опять в Уранополис!

Батюшка сгрёб Илью в охапку. Ручищи могучие, ладони широкие, как лопухи. Прыгнул в катер, как в облако с парашюта. Катер сильно качнуло, отец Пётр довольно крякнул. Сел. Рядом уселся Санька.

— Рассказывай, командировочный.

— Не расскажешь всего.

— Оно и верно, про Афон рассказывать, Пушкиным надо быть. А ты кто?

— Коробейников.

— Не потянешь. Вот и я сейчас думаю: ведь матушка пристанет, попросит рассказать. А что я расскажу? После Афона молчать хорошо.

Катер фыркнул и помчался, подпрыгивая на упругой волне. Илья подставлял лицо солёным брызгам, ловил их языком, слизывал с обветренных губ. Он жалел, что закончилось удивительное путешествие, из которого он возвращается, как из другого мира в мир прежний.

Илья загорел. Неделя — это целая жизнь, ему казалось, что он не был в Москве полгода, такой далёкой виделась она ему с маленького катера, рассекающего Эгейское море. Он ощущал себя сильным, подвиги, которые ему предстояли, не страшили его. Одолеет. Мужик он или так себе, недоразумение с бородой. Старец сказал, как в воду глядел:

— Ты, Илья, жизнь свою в запутанный клубок превратил, теперь морока распутывать. Но ты по ниточке, не рви только, с терпением, ниточка за ниточкой.

А ещё старец сказал, что Господь послал ему Дашу для спасения души, и ради самой Даши Илье надо её оставить в покое. Илья сначала почти рассвирепел, ну почему кто-то знает лучше, чем он? А заглянул ли старец в его душу, а увидел ли там настоящее, редкое чувство — большую любовь? Она, что, не угодна Богу?

Старец глаза поднял, бороду седую пригладил да и сказал Илье:

— Богу каждый из нас угоден. Иначе бы землю своими наглыми пятками не топтали. Ему и Даша угодна, и Вика, и детки твои несчастные. Так что, подвинься, всю скамейку под Божиим небом не занимай, пусть на неё и другие усядутся.

Илья сначала не понял — про скамейку. Старец вообще говорит непонятно, а потом как обожгло, дошло до дурака. Дошло! Илья наглый, ему плевать на других, лишь бы самому хорошо было. Носится как с писаной торбой со своими страданиями, в которых никто кроме него не виноват. Утешения ищет, а не находит, звереет: как посмели, как не разглядели рядом несчастного, жестокие люди?! Впервые за последнее время Илья так остро почувствовал вину перед ближними, что у него сердце захолонуло. И стал он себе омерзителен. Во всей полноте этого испепеляющего позором чувства.

Старец гладил бороду и смотрел в сторону моря.

— Ты когда обратно? — спросил.

— Завтра.

— Я не о том. Ты когда обратно, в семью?

И сказал Илья слова серьёзные, не пустые.

— Приеду, сразу же…

Старец перекрестился.

Хоть и есть разные там методики, современные средства, одно другого прекраснее, а против близорукости самое милое дело — очки. Ходишь, натыкаешься на прохожих, не здороваешься со знакомыми, щуришься — вроде так и надо. А надел очки, ахнул. Всё как на ладони. Не размыто, а конкретно, не какая-то там романтичная акварель, а чёткая недвусмысленная графика. И обзовёшь методики и иже с ними поганым словом, нацепишь на нос очки и вперёд поступью ровной, шагом уверенным.

Что-то похожее произошло с Ильёй. Он увидел свою жизнь не близоруким оком, а через диоптрии, от чёткости которых пришёл в ужас. Как терпит его Бог? Любит детей, а бежит от них, любит Дашу и заставляет мучиться. А Вика? Как может он швыряться, походя, словами о нелюбви к матери своих детей? Как смеет? Значит, жил, жрал её борщи, сырники, фаршированный орехами чернослив, менял рубашки, которые рядком в шкафу, на любой вкус и случай, а тут, видите ли, разлюбил?! Видите ли, опостылела. Прав Петрович, гадом обозвал, по морде хотел заехать. За дело. Приеду, в ноги брошусь: «Съезди мне, шеф, по физиономии, лучше поздно, чем никогда».

Илья впервые, в полноте накрывшего его, как сошедшая лавина, покаяния, взмолился Богу. И возблагодарил Его. За встречу со старцем.

Старец несколько раз приезжал на Афон из одного российского монастыря. Его всегда ждали с нетерпением. Илья понял это по волнению братии.

— Ждём…

— Обещал…

— Как Бог управит…

Переговаривались тихонечко. Илья зашёл в обитель сделать снимок. Уж очень красивый вид открывался с колокольни на главный хребет Халкиндонского полуострова — Афон. А тут шепчутся. Спросил конопатого маленького послушника, пробегавшего с корзиной ароматных булок.

— Кого ждут-то?

— Да старец Михаил едет, не знаешь его, что ли?

— Не знаю.

— Надо знать. Стыдно, брат, — конопатый погрозил Илье пальцем.

— Ладно, разберёмся… — конопатый Илье не указ.

Встал у ворот. Справа, поближе к дороге. Чтобы сразу, как увидит старца, сфотографировать. Подъехала машина, широкобокая, чёрная, важная. Из задних дверей вышли три весёлых молодца, одинаковых с лица. Открыли переднюю. На землю чёрной птичкой выпорхнул худенький человечек, расправил затёкшие в дороге плечи и пошёл, заметая пыль подолом подрясника, к воротам. Илья наставил камеру.

— Кто благословил?

Илья выбирает нужный ракурс.

— Кто благословил, спрашиваю?

Схватили за руку. Оказывается, это ему.