Сара Драй - Воды мира. Как были разгаданы тайны океанов, атмосферы, ледников и климата нашей планеты

Прижимая ладонь к оконному стеклу и растапливая тонкий слой льда, ученый наблюдал за тем, как тот вновь замерзает у него на глазах, как «атом сцепляется с атомом – и по стеклу бегут живые линии, пока все они не превращаются, наконец, в прекрасное и изящное целое. Связь между подобными объектами и тем, что мы привыкли называть чувствами, может не быть очевидной, однако эти изысканные творения природы способны не только взывать к человеческому интеллекту, но и радовать сердце, подчас до слез на глазах» [62] Ibid., 206. . Понимая всю странность этого утверждения, Тиндаль не мог не обратить внимание на связь между эмоциональным восприятием и существующим в природе порядком вещей. Чувства возникали в нем так же, как образовывалась наледь на стекле от тепла его руки. В обоих случаях работали схожие физические принципы: в этом смысле его переживания и атомы были сродни друг другу, но это не лишало окружающий мир – как и личный мир самого Тиндаля – таинственной сверхъестественности. Как природа могла заставить его испытывать столько чувств, если последние были чем-то вроде молекул? Эта мысль превратилась для него в навязчивую идею, к которой он возвращался снова и снова.

На протяжении всей жизни Тиндаль испытывал целую симфонию чувств, и осознание материальности их природы не влияло на силу переживания. Восприятие красоты природы всегда сопровождалось для него ощущением парадоксальности происходящего: природные явления, порожденные физическими законами, вызывают сильные эмоции у людей, которые сами по себе являются не более чем материей, организованной в соответствии с теми же физическими законами. Ему не оставалось ничего, кроме как удивляться – и продолжать искать разгадку этой тайны. «В применении своих собственных принципов, – эмоционально писал Тиндаль, – Природа часто превосходит человеческое воображение. Ее деяния оказываются смелее наших ожиданий. Так происходит с движением ледников; так было и на Монтанвере в тот день, о котором идет речь» [63] Ibid., 205. .

Когда парусник «Титания» вошел в островную гавань Тенерифе, вершина возникла в просвете облаков лишь на мгновение, но Чарльз Пьяцци Смит был к этому готов. Он не пропустил того «короткого мига, когда облака открыли нашему взору самое прекрасное, что есть на острове, как награду после тяжкого путешествия». Он знал, что в следующий раз сможет увидеть пик, только когда поднимется в горы, и ликовал оттого, что ему была явлена «сфера более высокая и чистая» [64] Charles Piazzi Smyth, Teneriffe, An Astronomer's Experiment, Or, Specialties of a Residence Above the Clouds (London: Lovell Reeve, 1858). .

Хотя это могло показаться счастливой случайностью, заветная вершина выглянула из-за облаков вовсе не по прихоти ветров. Напротив, такое событие, как писал Пьяцци Смит, было «предопределено» существованием «линии разграничения между облаками над морем и над сушей». Хотя природа этой границы была не вполне ясна, сама она являлась постоянной и даже в известной степени знаменитой особенностью местного пейзажа. Великий немецкий исследователь Александр фон Гумбольдт, прибывший на остров в 1799 г., в самом начале своего легендарного пятилетнего путешествия в Южную Америку, обратил внимание на это любопытное явление – расходящиеся облака, открывающие вершину [65] Alexander von Humboldt and Aimé Bonpland, Personal Narrative of Travels to the Equinoctial Regions of the New Continent During the Years 17991804 (London: Longman Hurst, 1814), 110. . Чарльз Дарвин, посетивший остров в январе 1832 г. на корабле «Бигль», также перед отплытием в Южную Америку, стал свидетелем того же метеорологического феномена. «На следующее утро мы видели, как солнце, показавшись из-за причудливых скал острова Гран-Канария, вдруг озарило Тенерифский пик, между тем как лежащая ниже часть острова была скрыта облаками», – писал он в «Путешествии натуралиста» [66] Дарвин Ч. Путешествие натуралиста вокруг света на корабле «Бигль». – М.: Терра-Кн. клуб, 2009. .

В своем рассказе о путешествии на Тенерифе, куда исследователь отправился, чтобы изучить возможности астрономических наблюдений в высокогорье, Пьяцци Смит упомянул о существовании научного объяснения таких четко очерченных границ облаков, после чего заметил, что в тот момент, когда он увидел пик, «воздействие на чувства было такой силы, что нашлось бы мало людей, первой мыслью которых было бы найти этому явлению физическое обоснование». Возможно, облака и их движение воздействуют больше на чувства, чем на разум, предположил Пьяцци Смит. Или же есть люди, для которых научные объяснения важнее чувств? Размышляя над этим вопросом, он пришел к выводу, что изумление и благоговейный восторг всегда предшествуют научному пониманию, хотя, как следует из его повествования, сам Пьяцци был, прежде всего, ученым и только потом – восхищенным зрителем.

Тот факт, что облака, наиболее заметное и изменчивое погодное явление, могут вызывать столь сильные эмоции, был для Пьяцци Смита само собой разумеющимся. В первые десятилетия XIX в. английский художник Джон Констебл отвел небу – прежде служившему лишь фоном – новую роль «ключевой составляющей» пейзажной живописи, так как оно «создает определенное настроение и является источником разнообразных человеческих чувств» [67] Цит. в: Kurt Badt, John Constable's Clouds (London: Routledge and Kegan Paul, 1950), 55. . Под небом он подразумевал облака. В своих картинах и замечательной серии эскизов Констебл превратил их в важнейший изобразительный инструмент эмоционального воздействия. При этом художник не считал, что в искусстве нет места науке. Напротив, он использовал научные знания для достижения эмоциональной правдивости. Констебл полагал, что «художественное» качество его работ в значительной степени заключается в подлинности вызываемых ими эмоций. Создают ли они у зрителя ощущение, будто он стоит среди поля, наблюдая за разворачивающейся перед ним сценой? Если научный подход помогает усилить эмоциональное воздействие картины, значит, он должен стать неотъемлемой частью живописи.

Превосходный пейзажист, Констебл научился «видеть» облака благодаря не только собственной наблюдательности, но и научным изысканиям британского метеоролога-любителя Люка Говарда. В 1803 г. тот впервые представил классификацию облаков, и это дало новые возможности для отображения их эфемерной реальности в живописи и литературе. Констебл и другие художники были вдохновлены работой Говарда, считая, что научное понимание природы облаков может сделать субъективное переживание более убедительным. Научное же сообщество интересовало другое: Говард не только упорядочил то, что ранее казалось бесконечно изменчивым и хаотичным явлением, не поддающимся систематизации, но и описал превращение одних типов облаков в другие. Его изначально привлекало изучение их изменения, а не фиксированных форм. Какую роль в научных изысканиях Говарда играли чувства, неизвестно. Но ясно было, что одно от другого отделить трудно. Облака вызывали такой интерес именно потому, что стирали границу между объективным и субъективным, наукой и искусством, фактами и чувствами.