Александр Степанов - Очерки поэтики и риторики архитектуры

Теперь архитектура Вартбурга Людвигу не указ. В 1881 году он пишет: «Вид на замок сверху восхитителен, особенно с Мариенбрюкке; он намного превзойдет Вартбург по всем его общепризнанным достоинствам – местоположению, архитектуре и великолепию росписей». Уничижительная оценка вартбургских росписей Морица фон Швинда несправедлива. Но превосходство Нойшванштайна в местоположении и архитектуре – очевидно.

Захватывает дух, когда видишь замок, лебединой белизной сверкающий на фоне поросших темно-зелеными еловыми лесами гор, среди которых он кажется игрушкой. Но чтобы испытать это чувство, надо смотреть, не приближаясь к нему, не видя деталей и желательно с короткой стороны – с востока (с противолежащей горы) или с запада (снизу, от Хоэншвангау), когда его объемы, в широтном направлении растянутые, предстают сжатой компактной структурой, не занимающей много места в горной панораме.

Либо надо медленно подниматься по дороге, огибающей его на значительном расстоянии с запада, с севера, затем приближаться к его северо-восточному окончанию, так что он долго остается невидим, пока не окажешься вдруг у подножья его северной стены, вставшей средь леса до небес.

Чего делать не надо – так это, подражая Людвигу, смотреть на Нойшванштайн с моста Мариенбрюкке, то есть с трехсот метров, на длинную южную сторону замка, составленную из примкнутых один к другому объемов, подавленных громадой пятиэтажного дворца – словно перевезенной сюда ратушей большого богатого буржуазного города. Предопределенная единством замысла художественная целостность, не усложненная последующими переделками и пристройками и выдержанная как в равномерно-аккуратной, гладкой облицовке из белого известняка, так и в технической гладкости резьбы каменных деталей, – эстетически самое уязвимое свойство Нойшванштайна. Как только эта последовательность осуществления замысла дает себя обнаружить, поэтический порыв, которым мы наделяли замок, пока созерцали его издали, превратится в старательную прозу.

На дворе вторая половина XIX века, строительство ведется с помощью паровых подъемных кранов, замок изначально электрифицирован и оборудован едва ли не первой в Германии телефонной связью. Именно поэтому художники, архитекторы и сам Людвиг, неусыпно за строительством наблюдающий и во все детали вникающий, изо всех сил стараются сделать его как можно более средневековым. Пассеистическое перенапряжение неизбежно ведет их, с одной стороны, к использованию только типичных форм романской архитектуры, а с другой – к утрированию этих форм, их очертаний, их размеров. Тем самым из архитектуры Нойшванштайна исключается случайность. И вот им уже мнится, что Вартбург превзойден.

Осознав их заблуждение, вернуться к поэтическому восприятию Нойшванштайна не то, чтобы вовсе невозможно, но трудно. Надо сменить точку зрения. Надо вернуться вниз, на равнину, или подняться выше, в горы, – и оглянуться. Тогда мы снова увидим, как Нойшванштайн превратил отроги благородного Зойлинга в рукотворный ландшафт редкой красоты. И, наверно, поймем анонимного сочинителя печальной баварской песенки:

Когда Адольф Лоос заявил, что дом должен нравиться всем, он, я полагаю, имел в виду городской дом, но не загородную виллу. Заказчики и архитекторы загородных вилл свободны от социальной ответственности, которую они принимали бы на себя, затевая строительство городского дома. В своих замыслах они ограничены только ответственностью перед самой природой. Поэтому вилла всегда была архитектурным жанром, наиболее открытым для архитектурных экспериментов. В этом отношении с виллами могут соперничать разве что выставочные сооружения.

Различие между дворцом и аристократической виллой выражается прежде всего в том, как эти здания характеризуют своего владельца. Дворец, подобно парадному мундиру, сообщает о его положении и роли в сословной иерархии. Архитектура виллы, напротив, говорит, что ее владелец хочет, чтобы его воспринимали как лицо частное, неофициальное, как всего лишь хозяина усадьбы. Вилла сродни пристойному партикулярному платью.

У древних римлян вилла – это загородный дом либо имение в целом. Таких владений у богатого человека могло быть несколько, как, например, у Плиния Младшего. Плиний нигде не описывает общий вид своих вилл, а интерьеры представляет так, будто у них почти нет стен. Понятно: хозяин дворца горд его обликом; прелесть же виллы заключена главным образом в ее несуетном окружении, по которому стали тосковать свободные граждане чудовищно плотно застроенного и населенного Рима. Первый любитель природы – не крестьянин, а горожанин. Триклиний, рассказывает Плиний Галлу, «смотрит как бы на три моря. Оглянувшись, ты через перистиль, портик, площадку, еще через портик и атрий увидишь леса и дальние горы». В письме к другому приятелю он описывает две свои виллы близ отрогов Альп: «Одна ближе к озеру, с другой открывается на него более широкий вид … там прямая аллея далеко протянулась по берегу, здесь она мягко загибается, переходя в обширный цветник … там можно смотреть на рыбаков, здесь самому рыбачить и забрасывать удочку из спальни и чуть ли даже не с постели, как из лодочки» 400 400 Плиний Младший. Письма. Кн. II, письмо 17, 5; Кн. IX, письмо 7, 4. .

Свобода владельца античной виллы могла быть грандиозным обжорством (Лукулл), изящным движением мысли (Цицерон), наслаждением поэзией и искусствами (Меценат). К архитектуре виллы ее античный владелец был довольно равнодушен, окружение же принимал как отрадную данность. Что бы ни представлялось ему источником этой отрады – милость ли богов, личная ли доблесть, предприимчивость или удача, – он был замкнут на себе, на своих удовольствиях. Здание виллы являлось как бы продолжением его тела – потому и было ему самому малозаметно. Вилла Адриана в Тиволи – из ряда вон выходящий казус, ибо ее построил для себя незаурядный император-зодчий. Там бросается в глаза коллекционерское отношение автора к прообразам сооружений, к архитектурной экзотике и скульптурной классике. Словно император хотел иметь у себя что-то вроде кунсткамеры архитектурных и скульптурных раритетов. Нет сомнения, проектировал он с удовольствием. Но, наверное, все-таки не творчество было его высшей радостью. Адриан-архитектор работал ради Адриана-хозяина усадьбы, который у себя в Тиволи мог отойти и от управления империей, и от архитектурных трудов. Не ставя на одну доску Лукуллов пир и пир Адриана, я лишь обращаю внимание на то, что пир чрева и пир души суть пиры .