Владимир Соколов - Львы и розы ислама

Несмотря на непрерывные войны, далеко не все арабы были суровыми воинами, не знавшими ничего, кроме своего верблюда, сабли и Корана. Обратной стороной арабской воинственности стала восточная изнеженность и жажда богатства. Унавоженная деньгами и роскошью, почва Аравии давала щедрые ростки культуры. В мирное время здесь процветали торговцы, гуляки, поэты, мудрецы.

При третьем халифе Османе славился своей щедростью наместник Куфы ал-Валид ибн Укба: он мало интересовался войной, зато двери его дома были открыты для каждого, кто желал навестить хозяина и воспользоваться его гостеприимством. Даже рабам доставалось от него по три дирхема в месяц. Еще один арабский гедонист, омейядский халиф Валид II отличался тем, что ночами напролет пил вино с христианами и пьяным приходил в мечеть, но его щедрость покрывала все грехи и воспевалась куфийцами в стихах.

Поэзия в это время оставалось главной и лучшей частью арабской культуры. После того, как Аравия приняла ислам, поэты никуда не делись и продолжали заниматься своим искусством «нанизывать жемчуг» – писать стихи. Творчество доисламских поэтов по-прежнему считалось вершиной и образцом поэтического творчества. Полтора столетия спустя в сборнике классических стихов, составленным филологом аль-Муфаддалой, из шестидесяти шести авторов оказалось всего шесть, писавших после Мухаммеда.

Первым из поэтов, как и прежде, арабы считали Имруулькайса. Его ода, начинавшаяся со слов «Постойте! Поплачем!», была образцом и эталоном поэзии. Когда хотели что-то похвалить, говорили: это лучше, чем «Постойте! Поплачем!». Даже сам Пророк, не любивший доисламской поэзии, говорил, что Имруулькайс – знаменосец всех поэтов (добавляя – «поэтов, идущих по дороге в ад»,).

Главным инструментом арабского поэта оставалась касыда. Это была универсальная форма, в которой автор мог выразить все, что хотел, не особо стесняя себя выбором тем и в то же время оставаясь в рамках консервативного канона. В просторной касыде стихи неслись сплошным потоком, захватывая все на своем пути и смело перескакивая с темы на тему. Быстрый напор беглых, но точных зарисовок создавал головокружительное ощущение насыщенной и разнообразной жизни, где одно описание свободно цеплялось за другое. Пробегая по цепочке летучих ассоциаций, касыда словно накидывала на все существующее сеть живых и конкретных наблюдений. В этой телескопически раздвигающейся картине мира поэт мог сравнить свою возлюбленную с залитым дождем лугом – и тут же перейти к описанию самого луга, изображая его во всех подробностях словно реальный пейзаж. Здесь он увлеченно описывал, как восходит солнце и на мальвах высыхает роса, а в траве (про возлюбленную стихотворение уже давно забыло) жужжит муха, «как пьяница, бормочущий что-то про себя», и непрестанно потирает лапками, словно пытаясь высечь огонь из кремня.

Но всеядность касыды часто оборачивалась против нее самой. Со временем ее слишком крупная и тяжеловесная форма стала распадаться на составные части, каждая из которых стремилась образовать отдельный жанр. Фрагменты о любви превращались в любовные газели, размышления о бренности бытия – в философскую лирику, а восхваления племени или самого себя – в панегирики, хвалебные оды правителям и богатым меценатам.

Принятие ислама только слегка скорректировало темы арабской литературы, не затронув ее по существу. Вопрос веры играл более важную роль в биографии поэтов, чем в их творчестве. Какое-то время арабский поэтический мир балансировал между язычеством и исламом, постепенно склоняясь в пользу второго.

Первым певцом ислама и самого Мухаммеда называют Хасана ибн Сабита – беспринципного стихотворца и известного труса, строившего из себя великого воина и даже красившего волосы в красный цвет, чтобы походить на льва, терзающего свою жертву. Начав с традиционных касыд, он перешел в ислам и с таким красноречием воспевал Пророка, что тот подарил ему рабыню и дворец. Позже он стал успешным панегиристом при дворе халифа Муавии.

Поэт аль-Аша тоже начинал как язычник, но потом стал симпатизировать христианам и в итоге принял ислам. Это ничуть не мешало ему воспевать вино и дружеские попойки с флейтистками. Он утонченно описывал цветы, «покрытые чалмой из лепестков», традиционно жаловался на жестокость возлюбленной, ради которой ему пришлось всю ночь ждать у бедуинского лагеря («пока даже у волков не стали слипаться глаза»), и меланхолично замечал, что в любви «каждый из нас и охотник, и дичь». Как и положено бедуину, после хмельной чаши его одолевали мысли о бренности всего сущего.

Джарвал ибн Аус по прозвищу Карлик, уродец и мастер жанра поношений (хиджа), тоже принял ислам. Он сделал свой профессией желчность и язвительность, вместо панегириков обливая врагов помоями. Его стихи изумляли современников своей грубостью и непристойностью. При этом Джарвалд не вкладывал в них никакой злобы, ничего личного: это была лишь поэтическая игра, демонстрация литературной силы, то есть те же восхваления, только с другим знаком. Упиваясь своим мастерством, он бичевал и высмеивал даже собственных родственников: главное было показать талант, а против кого он обращался, не имело значения. В одном из стихов он пишет, что, не зная, на кого излить свою злобу, готов проклинать самого себя.

Профессиональным панегиристом был и самый выдающийся поэт того времени ан-Набига. За деньги этот блестящий стихотворец мог воспеть кого угодно. Причем его оружие было обоюдоострым и при случае легко обращалось против того, кого он восхвалял. Ему пришлось бежать от хирского князя из-за едкого пасквиля, в котором он выставил своего покровителя трусом, самодуром и извращенцем. По другой версии, он случайно увидел обнаженной жену князя и описал ее так красочно и живо, что муж поклялся его убить. Какое-то время он безбедно жил при гассандиском дворе, но потом вернулся к князю Хира и в честь примирения написал свою лучшую касыду, получив в награду целый караван верблюдов.

Его хвалебные стихи не претендовали на правдивость – это был только способ заработать на жизнь. Ан-Набига был мастером стиха в самых разных жанрах, владевшим гибким и точным языком, одинаково остро и наглядно описывавшим природу, зверей и женскую красоту. Широко известно его описание змеи – как она лежит, свернувшись в кольцо и кося глазами, притворяясь слабой и храня лицемерный вид, но из ее пасти торчат «острые и кривые, как иглы, зубы».

Не менее знаменито его описание нагой княгини. Поэт подробно изобразил складки на ее животе и упругие соски, от которых грудь кажется выше. На ней золотое ожерелье, она похожа на ручную газель, которая «светит на тебя черными зрачками». В ее глазах – неудовлетворенное желание: «так больной смотрит на лица своих посетителей». Она словно ромашка после утреннего дождя, когда цветок уже высох, а стебель еще влажен. Даже монах во время молитвы не смог бы отвести от нее взгляд и думал бы, что идет праведным путем, хотя давно уже с него свернул. Сжав ее тело, почувствуешь, как оно подастся под рукой и тут же вернет свою форму. А если войти в ее лоно, почувствуешь «возрастающую упругость». Все это тоже своего рода панегирик, почти боготворящий женское тело и в то же время упивающийся исходящим от него соблазном.