Александр Гордон - Историки железного века

Эволюцию ученого, конечно, нельзя отделить от политических событий в СССР на переломе 20-х и 30-х годов, от яростной борьбы за установление единомыслия среди историков-марксистов, от становления канона, хотя «поправочки» Фридлянда к своей схеме, сделанные в 1931 г., все-таки очень плохо в этот канон укладывались, что вскоре и выяснилось. Капитализм и «полная демократия» в 30-е годы были навсегда и, казалось, бесповоротно разведены, свидетельством чему может служить и книга самого Фридлянда о Марате (1934).

Высоко оценивая демократизм «друга народа», автор усмотрел историческую ограниченность его политической программы: «Мелкобуржуазный теоретик XVIII века, если даже он и возглавлял плебейские массы, исторически не мог отдать себе отчета в перспективах гражданской войны, понять роль партии в этой борьбе, не мог противопоставить государственному аппарату старого порядка ничего, кроме идеала буржуазно-демократической республики » [72] Фридлянд Г.С. Жан-Поль Марат и гражданская война XVIII в. Т. 1. М.; Л.: Соцэкгиз, 1934. С. 374–375. . Этот идеал оказывается и предпосылкой концепции революционной диктатуры. У Марата она «опирается на теорию народного суверенитета, ее основой является всеобщее избирательное право и парламент» [73] Эта фраза повторяется дважды: Там же. С. 17, 459. .

Идейные метания Фридлянда в оценках Термидора отчетливо передают уже выявившуюся к концу 20-х годов обреченность теоретических поисков с нагнетанием идеологической борьбы, сопровождавшей закрепление партийно-марксистского канона. Все же отдадим должное поиску: ученый обнажил уязвимость канонизированной оценки переворота и раскрыл противоречия политического курса якобинской власти, представив разнообразные свидетельства, в том числе едва ли не первый в мировой науке проанализировал под этим углом зрения протоколы «экономических» (промышленности, торговли, сельского хозяйства) комитетов Конвента.

В попытках преодолеть фатализм классово-формационной схемы обреченности якобинской диктатуры Фридлянд, Старосельский, а также Лукин ставили вопрос о том, что отдельными своими сторонами, некоторыми мероприятиями якобинской власти Французская революция выходила за рамки «классической» буржуазности; такой «выход» трактовался либо в плане «американского пути» (особо прогрессивный «демократический капитализм» в аграрном развитии, по Ленину), либо в перспективе «перманентной революции» (протосоциализм, по Энгельсу и Ленину).

Однако вскоре эти попытки были надолго забыты. Верх взяла линия партруководства на противопоставление буржуазной и социалистической революций, которая потребовала отказа от мало-мальски выраженного намека на аналогии. Страх перед обвинениями в «буржуазном перерождении» правящей партии сеял панику среди исследователей, поскольку подрывал исходную для советской историографии парадигму «революции-прототипа». Положение осложнялось тем, что и власть не могла всецело от нее отказаться.

Не скажу, что, помимо политической конъюнктуры, больше способствовало сближению Октябрьской революции с Французской – методологические задачи, потребность иметь точку отсчета в ретроспективной картине исторического развития либо особенности национальной политической культуры. Еще задолго до 1917 г. и даже до 1905 г. сложилось обыкновение (по понятным причинам не всегда явственное) «примеривать» развитие России по французскому образцу.

Обыкновение сделалось навязчивым после Октября, когда французский опыт стал средством революционного просвещения масс и легитимирования советской власти. Однако уже к концу 20-х годов перспектива «советского термидора», которую пророчили антисоветская эмиграция и внутрипартийная оппозиция, политически дискредитировала аналогии (борьба с «устряловской и троцкистской клеветой» относительно «перерождения» сделалась отчетной графой для научного начальства) [74] Лукин Н.М. За большевистскую партийность в исторической науке: К итогам дискуссии на западном участке исторического фронта // ИМ. 1931. Т. 22. С. 4–5. . Тем не менее установка центрального идеологического аппарата на отказ от «каких бы то ни было аналогий» была попросту невозможна, и потому практически любое обсуждение проблем якобинской диктатуры приходилось сопровождать торжественными заявлениями известного свойства.

Вот и доклад Фридлянда о 9 термидоре начинался и кончался отмежеванием от «каких бы то ни было аналогий». Правда, он и в данном случае постарался внести нюансы, подчеркнув, что борется лишь с «вульгарным аналогизированием», с «аналогиями внешнего порядка», т. е. поверхностными. По его утверждению, равно далеки от истины и такие «историки буржуазии», как Олар, доказывающие, что «наша революция ничего общего не имеет с Великой революцией» во Франции, и «радикальные историки», полагающие, что обе революции «тождественны», являясь «буржуазно-демократическими (курсив мой. – А.Г .)».

Советский ученый парировал доводы «радикалов» (троцкистов-устряловцев) характерным категорическим заявлением: «наша революция… не буржуазно-демократическая, а социалистическая». Многозначительная коллизия безапелляционно разрешалась в установочном порядке указанием на различие между «эпохой промышленного переворота» и «эпохой краха капиталистической системы», между пролетариатом и буржуазией [75] ИМ. 1928. Т. 7. С. 158–159. .

Те же утверждения звучали в конце доклада Фридлянда неким ультиматумом аудитории: «Если вы найдете в основном правильными мои взгляды, вы решительно отбросите всякие попытки вульгарного аналогизирования ; между социальными конфликтами 1794 года и социальной революцией ХХ в., между столкновением капиталистических элементов с носителями мелкобуржуазной утопии конца XVIII в. и классовой борьбой пролетариата и буржуазии наших дней лежит пропасть (курсив мой. – А.Г. )» [76] Там же. С. 188. .

Фридлянд так и не определил, какими могут быть аналогии «внутреннего порядка», а ультимативность заключения побуждает предположить, что шокировавшее коллег акцентирование «мелкобуржуазности», «утопичности» и «реакционности» якобинской диктатуры понадобилось в немалой мере для разрушения «внешней» аналогии между двумя революциями, т. е., в конечном счете, столь идеологически значимой на «путях к Октябрю» и в первое время после него аналогии «большевики – якобинцы». Очевидно, отказ от этой парадигматической аналогии давался не просто. Парадоксально при том, что отказ от апологии якобинской диктатуры и террора сопровождался трагической коллизией поступательного движения к Большому террору советской диктатуры.