Александр Левинтов - 7 | Чалдон

Мышление включает в себя также рефлексию (в гегелевском понимании рефлексии как связи между бытием и строем понятий), точнее, философскую рефлексию – мышление по поводу мышления. Это самомышление и познание мышления самим мышлением точно подмечено в Библии и Коране, где Бог непрерывно обращается Сам к Себе с разными замечаниями, отрываясь от коммуникации с человеком. Нам доступна эта рефлексия, а также рефлексия второго уровня – рефлексия рефлексии. Сколькими уровнями рефлексии владеет пасечник-разум, мы не знаем и не узнаем никогда – нам ведь еще жужжать надо, а не только рефлексировать.

Разум – это любовь.Идея любви не присуща природе и космосу, она не присуща и жизни. Ни одной, даже самой ласковой кошке, не придет на ум идеализировать предмет своих животных страстей – кота Барсика или котят. Любовь как способность к абсолютной идеализации, к символизации и иконизации объекта любви – вопреки природе вещей, любовь абсурдна с химической точки зрения (впрочем, с точки зрения начертательной геометрии или палеонтологии она не менее абсурдна), но – что поделаешь с такой сценой?: На замершем стадионе «Маракана» великий Пеле, прощаясь с футболом, говорит в дрожащий микрофон: «Двадцать лет я играл в эту игру, чтобы наконец понять, зачем я это делал. И я прошу вас, друзья, трижды повторить за мной это слово.» И он трижды произносит «amor», и трижды 200 000 человек на стадионе шепчут «amor». И еще около миллиарда людей у телевизоров и радиоприемников одновременно с Пеле и «Мараканой» прошелестели губами «Любовь».

А в фильме «Страсти по Андрею» Андрей Рублёв произносит пламенный монолог о любви, о её способности очеловечивать мир и самого человека, о том, что она придаёт смысл вере и самой жизни, но в английском переводе фильма употребляется вовсе не привычная и обычная love, а charity – милосердие, милостыня, подаяние, как рука помощи человека человеку и Бога – человеку.

Россия, застрявшая в дверях непрекращающейся гражданской войны, этой безумной игры в крестики-нолики погибших и пропавших, теряет разум – или разум покидает ее, и это верный признак наказания Господня. Имя этой потери – ненависть, или антилюбовь. И как ни увертывается нынешнее поколение советских и постсоветских людей от суда и покаяния, а суд идет, жестокий и справедливый – народ лишается разума в его ипостаси – любви.

Разум – это память.Порой сильно удивляешься, как, вроде бы только что найденное тобой, уже давно описано в античные времена. Дочь Неба и Земли (Урана и Геи) – Мнемозина (Память) – мать муз (что значит – «мыслящие»). Мнемозина противостоит Лете – Забвению, что родом из преисподней.

И странная вещь эта – память. Платон в «Теэтете» утверждает с помощью Сократа: все знания мы просто припоминаем, они существуют в мышлении и разуме независимо от нас и надо уметь пройти тропкой к ним (в этом, по мнению Платона-Сократа, и заключается педагогическое искусство – вовремя задавать нужные вопросы на припоминание пути к знаниям).

Привычки, нравы, обычаи – все это передается нам на семейном, национальном и общечеловеческом уровне вмененной памятью непережитого нами опыта.

Наконец, совесть – этическая память, самое загадочное явление разума. Буддисткая интерпретация совести как памяти о зле, свершенном в предыдущие реинкарнации, лишь частный случай общей трансляции этической памяти – через вероучения, религии и церковь, а также совершенно неинституированным образом, интуитивно, трансцедентально, как утверждает И. Кант.

Разум – это гармония (красота).Как говорят искушенные в разуме иудеи – «музыка небесных сфер». По-видимому, музыка как высшее проявление красоты и гармонии, и есть язык и речь разума.

Из гула, рокота и шума мира чуткое ухо поэта и музыканта выдавливает – не смыслы, но гармонии, но красоту. И художник, пристально вглядывающийся в мир, неважно какой – окрест или свой собственный, внутренний, все ищет красоту и, найдя, отдает полотну, краскам, кисти. А мы в этих мазках – когда с очевидностью «Сикстинской мадонны», когда в глубинной космической выси абстракций и композиций Василия Кандинского – находим красоту мира художника и приобщаемся к этой красоте и гармонии и, стало быть, к разуму.

У «Троицы» Андрея Рублева и у «Пьяты» Микельанджело мы тихо и восторженно входим под сени красоты и понимаем, что вступаем в путь к разуму, к нашему просветлению и умилению красотой мира, его разумности и ясной гармонии.

В. Лефевр, математик, психолог и методолог, отыскал в каком-то углу Вселенной звезду, издающую музыку – по его мнению, это и есть голос разума.

Разум – это воля.И разум стоит выше и вне причинно-следственных связей и суровой необходимости материального мира. Природа безвольна и слепа в своих решениях. Человек раздираем свободой воли разума и непреложностью законов материального, в частности, живого мира. Но в этом противоборстве двух стихий ценностные симпатии человека, безусловно, на стороне разума и свободы. Образно говоря, мы всегда стоим на пороге дома природы и пытаемся покинуть его, но, по слабости и трусости своей, не можем. Самое страшное и сладостное для нас – вечно манящая и недоступная свобода:

она послаще любви, привязанности, креста, овала,

поскольку и до нашей эры существовала

– утверждает о ней самый поэтический пророк. И последним хрипом нашей породы будет сдавленное и неудержимое «воли!».

В формулировке Шопенгауэра «мир как воля и представление» читается это разделение мира человека на разумную волю и непреодолимую, данную нам лишь в онтологических представлениях physis, природу, не ухватываемую, по Аристотелю, мышлением и деятельностью.

Разум – это Добро и зло.В этом проявлении разума мы совершенно одиноки и не встречаем никакого сочувствия в окружающем нас мире. Нам неоткуда черпать Добро и зло, ибо они присущи нам и только нам, но не природе, стоящей по другую сторону. Мне кажется, что стыд, первое робкое проявление Добра и зла, заключается не в том, что мы – голые, а в нашей обнаженности. У остальных – рога и шкуры, мускулы и крылья, скорость перемещения и способность к мимикрии, мы же полностью обнажены и безоружны, мы настолько не присущи в своей наготе природе, что готовы прикрыть стыд, ну, хоть ладонью. Последний кусок на тарелке – какая тварь откажется от него? – а мы, по первородности греха, стыдимся взять его, мы знаем, что это – нехорошо, недобро, нам вменено табу на последний кусок, и мы возьмем его только с чьего-то авторитетного разрешения. И откуда нам слышится этот авторитет разума? Почему мы так чётко и сразу отделяем Добро от зла?